Александр Коротков - Поверженный ангел [Исторический роман]

— Простите, мессер Панцано, — вмешался Ринальдо, — но раз уж я невольно слышу все, что вы говорите, то не могу не предостеречь вас. По-моему, лучше Марии не выходить нынче из дому.

— Что так? — нахмурившись, спросил рыцарь.

— Взгляните на площадь, — ответил Ринальдо.

Рыцарь обернулся и не смог сдержать возглас удивления. На площади перед церковью, на прилегающих к ней улицах, на мосту, еще недавно пустынных, как и всегда в столь раннюю пору, сейчас было полно народу. Люди шли в одиночку и группами по нескольку человек, иные молча, иные громко переговариваясь. В этом шествии не было ничего праздничного, напротив: сосредоточенные лица людей, их возбужденные голоса, даже их смех, отрывистый, как бы через силу, наконец, то, что все они шли в одном направлении, к площади, — все это носило тревожный, даже зловещий характер.

— Куда они идут? — спросил рыцарь.

— Вы и в самом деле ничего не знаете? — в свою очередь спросил Ринальдо. — Я думал, что во дворце Гвельфской партии уже все известно.

— Я не был во дворце Гвельфской партии, — резко отозвался рыцарь. — Не в моих правилах ходить туда, где меня не хотят видеть. Но вы правы. Аньола, — обратился он к служанке, — сама видишь, что творится в городе. Убеди же свою хозяйку, что лишь беспокойство за ее безопасность заставляет меня отказаться от свидания с ней.

— Будьте спокойны, мессер Панцано, — ответила девушка, — я все передам, как надо.

— Так что же все-таки это все значит? — кивнув на толпу проходивших мимо чумазых лудильщиков, спросил мессер Панцано.

— Бунт, — ответил Ринальдо и, поскольку никому не обещал хранить в секрете то, что узнал за последние дни, рассказал рыцарю о том, как последние две недели помогал Восьми войны готовить петицию от имени младших цехов, как Сальвестро в обход всех правил решил добиться ее одобрения советами, а потом уже передать на рассмотрение коллегии приоров.

— А эти люди? — спросил мессер Панцано.

— Они соберутся перед дворцом подеста и заставят советы одобрить петицию. Вы же знаете, что не только в коллегии приоров, но и в советах немало сторонников партии.

— Значит, петиция Сальвестро против нас, против партии?

— В этом не может быть никаких сомнений. Кстати, знаете, что сказал Марии мой дядя, а он, как я теперь понимаю, гораздо лучше меня осведомлен о планах Сальвестро? Он сказал: «Я еще не сошел с ума, чтобы породниться с грандом, особенно сейчас».

Панцано нахмурился.

— Так вы полагаете, они поднимут бунт? — спросил он, помолчав.

— Их могут подтолкнуть на это Сальвестро и Восемь войны, — ответил Ринальдо. — Впрочем, я не удивлюсь, если бунт вспыхнет сам собой, — добавил он. — Слишком велика ненависть народа к партии, к грандам и тем жирным, что вместе с партией притесняют и обирают его. В народе сильны традиции. Со времен Джано делла Белла флорентийцы привыкли видеть во главе своего государства тех людей, которым они верят. Вы думаете, пополаны не видят, что, какое бы правительство они ни выбрали, оно все равно будет под башмаком у партии? Думаете, они не понимают, что в городе, которым они вроде бы управляют сами через своих выбранных в советах, по сути дела они бесправны? И все равно, — добавил он, помолчав, — сколько бы они ни бунтовали, что бы ни совершали, все это будет той водой, что льется на мельницу Сальвестро.

— Странный вы человек, сер Ринальдо, — проговорил рыцарь. — Вместе с этими торгашами и выскочками из комиссии Восьми войны вы сочиняете закон против грандов, а потом рассказываете об этом мне, гранду, рыцарю и не последнему человеку в Гвельфской партии, и рассказываете такими словами, что вас никак не примешь за сторонника Сальвестро. Дружеское расположение ко мне не мешает вам без обиняков осуждать благородных людей, партию, их объединяющую, а значит, и меня самого, за дела, которые никому не делают чести. На чьей же вы стороне, сер Ринальдо? За кого вы?

Ринальдо пожал плечами.

— Наверно, меня и в самом деле нелегко понять, — сказал он. — Но таким воспитал меня отец. Совсем недавно я ответил бы вам: я не за кого, я за что. Я за справедливость. Теперь же я скажу вам: я с теми, кто обездолен больше других, кто больше других терпит несправедливости, кто больше других нуждается в помощи и сочувствии. Знаете ли вы, мессер Панцано, сколько тысяч таких же, как мы, флорентийцев, живущих бок о бок с нами, влачат самое жалкое существование, чуть ли не умирают с голоду? На их плечи взвалили самую грязную, самую тяжелую работу. А что они получают за свой труд? Четыре сольдо в неделю и всеобщее презрение. Нет у них ни прав, ни надежды на человеческую жизнь. Никому до них нет дела, ни грандам, ни жирным, ни тощим, ни Сальвестро, хотя он и выдает себя за друга и защитника народа.

— Так это же…

— Да, — с жаром продолжал Ринальдо, — это чомпи, бесштанники, рвань, плебеи, так их называют в нашей благословенной Флоренции. Я же называю их флорентийцами, и я с ними. Сейчас я иду на площадь с одной целью — встретиться там с их вожаками и вместе с ними решить, стоит ли чомпи примкнуть к младшим цехам, если те, паче чаяния, рискнут бунтовать.

Мессер Панцано остановился и пристально посмотрел на юношу, то ли удивленный, то ли восхищенный его прямотой.

— Бог вам судья, — сказал он. — Конечно, всяк волен выбирать себе друзей по вкусу, но как хотите, я вас не понимаю. Ступайте туда, куда велит вам совесть…

— А почему бы нам не пойти вместе?

— Мне? На площадь? Зачем?

— Вы же сами только что сказали, что у каждого свои друзья. Я иду, чтобы помочь своим друзьям, вы же, узнав, одобрили советы петиции или нет, сможете помочь своим, хотя бы предупредить их.

Рыцарь снова взглянул на юношу и рассмеялся.

— Ей-богу, вы мне все больше нравитесь, — сказал он. — Не знаю, что нас ждет, может быть, вы окажетесь в стане, противном моему, но все равно, клянусь благословенным именем моего святого покровителя, моя шпага никогда не скрестится с вашей. Теперь же нам остается только придумать, как пролезть на площадь.

В самом деле, судя по толпе, вздувшейся в конце улицы, и площадь и все подходы к ней были уже забиты народом.

— Эх, надо было пораньше, — пробормотал Ринальдо.

Оставалась единственная надежда — пробраться на площадь по узкому проходу позади Бадии, о котором достоверно знали только мальчишки с окрестных улиц. Предводительствуемые Ринальдо, рыцарь вместе с Казуккьо свернули на виа дей Магадзини и, пройдя немного по ней, углубились в глухой тупик, образовавшийся на месте давно разрушенного дома. Тупик кончался невысокой каменной стеной, в которой зиял пролом, достаточно широкий, чтобы пропустить всадника. За стеной стояло несколько вросших в землю хибарок, поддерживаемых подпорками, такими же прогнившими и почерневшими от времени, как и стены, которые они старались удержать. Эти убогие жилища, стиснутые со всех сторон большими, важными палаццо, вместе с их обитателями никогда не видели солнца, не знали ароматов весны, живых красок вольной природы. За много лет, прошедших с тех пор, когда Ринальдо еще мальчишкой забредал сюда с Гиббелинской улицы, здесь ничего не изменилось. Только несколько деревцев, так и не успев вырасти, засохли без света и топорщили голые узловатые ветки. Для Ринальдо вся эта картина была привычной, на рыцаря же она произвела гнетущее впечатление. Конечно, он знал, что в городе есть бедняки, знал, что они живут в каких-то отвратительных, грязных домах, но они копошились где-то неизмеримо ниже той вершины, где пребывал он и ему подобные, и, если бедность в образе оборванца-рабочего или убогой хижины попадалась ему на глаза, она все равно оставалась в другом мире, не касалась его, он мог не замечать ее, как облака в небе. Здесь же, на этом вонючем пустыре, она, эта бедность, тесно обступила его со всех сторон, в полном смысле слова встала у него на пути сальными лужами и кучами гниющих отбросов, которые надо было обходить и перешагивать.