Анатолий Рогов - Ванька Каин

День выдался золотой, именно рождественский: то солнце, а то при нём же лёгкий искрящийся снежок сыплется. И не холодно. Тихо. Постоял за ними у обедни. А они потом не домой, а на Болото за покупками. Снег под ногами хруст, хруст — мягко, неспешно, довольно скрипит. Никто не торопится, все уж на праздник настроились-наладились, души улаживают.

Довёл их до Болота, где в эти дни был главный мясной московский торг с саней и санок; и птицы всякой мороженой битой, и прочей снеди, и ещё голиц. А как Клепиковы стали покупать, Иван шасть на следовавшие за ним сани. Двое саней-то было со всей командой, с ломами и топорами под натрушенным сенцом. И к клепиковскому стругу. Сам Иван не пошёл, наблюдал за всем из дранишного ряда.

Сыпал искрящийся, будто играющий снежок.

Мужики его постучали в дверь каюты. Из-за неё голос:

— Что за стук?

— Письмо спешное из Коломны!

Отворил массивный работник, про которого они ничего не знали. Ему кинули в глаза золы с солью, он охнул, схватился за лицо, его тут же впихнули внутрь, свалили, связали, забили в пасть тряпку и закатили под ту широкую лавку, из-под которой предварительно вытащили тяжеленный, окованный железом сундук. Взломали его и наполнили деньгами целых три принесённых с собой мешочка.

Отъезжали от места при ярком солнце, спокойно. Вблизи никого. Но чуть дальше, к Москворецкому мосту, и на нём народу было полно, и многие наверняка видели отъезжающие сани. Но мало ли их по Москве! Через несколько минут погнали, поскакали вовсю. В Преображенское. Ковров жил там. Спрятали деньги в его доме. И разошлись, разъехались до вечера, а вечером сошлись опять и поделили все:

Каину — четыреста пятьдесят рублей рублёвиками, полуполтинниками и гривенниками, Коврову и Крылову за особые старания — по двести, остальным кому сто, кому пятьдесят, Шинкарке ещё меньше, ибо он и на струге не был. Но он, пока считали деньги, углядел в сундуке сниску жемчуга и серьги с жемчугом, и стянул их. Иван заметил это, но промолчал. Он многое прощал этому русоволосому озорному бесшабашному добру молодцу.

Иван пустил эти деньги в уплату за долги.

После того раза Авдотья Жеребцова снова ловила его в его доме. Даже и не ночью, а ввечеру, когда никто ещё не ложился спать, окликнула вдруг весело из чуть приоткрытых ворот конюшни: «Ястреб ры-ы-ыжий!» Он вошёл в пахшую полутьму, а она, продолжая зазывно посмеиваться, ну пятиться, пятиться. Схватил её за пухлые плечи так железно, что даже присела, оборвав смешок. Сказал жёстко:

— Баба ты скусная, верно. Могу ещё, но не у меня. Поняла? Говори где?

Мгновенно, обрадованно ответила:

— Федосьи Савельевой дом знаешь, вдовы в Колпашном?

— Ну.

— У ней. Завтрева. Когда?

— До ужина. Часов в пять.

И всё-таки попыталась его обнять, но он резко толкнул её из конюшни:

— Сказал!.. Муж-то твой где?

— В Вышнем Волочке плотины строит...

Да, унтер-офицерскую вдову Савельеву Федосью он знал. И небольшой её дом со светёлкой в Колпашном знал хорошо, бывал не единожды.

Невысокая, вся округлая, плотненькая, шустрая, неунывная была бабёнка. Не молодая, но и не старая, лет тридцати пяти, в самом соку. Сама сильно любила мужиков и очень понимала таких же страдалиц по этой части; держала три комнаты для любовных свиданий и утех. Всегда имела про запас и вольных гулящих девок. Но пускала в свои комнаты и для любых иных скрытных свиданий и дел — тайны держала крепко. Иван и его молодцы не раз этим пользовались. Приторговывала, конечно, и винцом без разрешения, но на это не обращали внимания.

Иван раз встретился у неё с Жеребцовой, два. На свои явки, а тем более на ту, Федосьину, не хотел водить; чувствовал, что Федосья или подозревает про связь с Жеребцовой, или даже доподлинно знает — совсем уже на него не смотрела.

А в третий раз пришёл, а Авдотья в комнате не одна, а с подружкой Натальей, довольно жилистой, среднего роста, большеротой и молчаливой. И обе уже в одних сорочках и выпившие. И тут же ему стакан налили, а Жеребцова, сдобно посмеиваясь, потираясь об него огромными грудями и снимая с него кафтан, рассказывает, что вот открылась, мол, товарке, какого ястреба рыжего попробовала, что-де даже и думать не думала, что такие бывают, а она пристала: поделись да поделись! «Не прогонишь?!» — «Не отпихивай!» И посмеивается. А эта Наталья уже сидит на полу, раскинув почти до конца открывшиеся, сильные жилистые ноги, и молча стягивает с него сапоги, а глазищи у неё тёмно-тёмно-карие, почти чёрные, пожирающие, с огнём.

Не любил он таких штук, не признавал, но решил хоть раз попробовать.

И попробовал, загонял обеих, обе стонали, а из чёрных Натальиных глаз даже катились редкие мелкие слезинки.

А потом бабы пошли одна за другой.

Они у него всегда были, но тут как будто в очередь к нему становились, и чуть ли не каждая, откровенничая, сообщала, как много была наслышана о нём. Прямо поветрие какое началось, и он догадывался, что это в основном стараниями Федосьи Савельевой, которая сама была влюблена в него как кошка и так всегда шустрила, так всегда старалась угодить, ублажить его. Раза два он её тоже пригревал. Но уж больно их стало много, баб-то этих, от дел отрывали. Хотя оказалось, что когда каждый раз новая — это тоже интересно. Он тоже вошёл во вкус и любую мало-мальски пристойную, миловидную да ладную, а тем более красивую с ходу прежде всего мысленно раздевал, оценивая, прикидывая, какова она в этом. А бабы страшно это чувствуют: одни сразу заходятся и готовы на всё, а другие норовят удрать без оглядки в страхе и панике. Редко которые ничего не чувствуют.

Жену полицейского подьячего Будаева именно так взял. У Красных ворот их встретил. Рослая, статная, не худая, не толстая, лицо овальное и свежее-свежее, глаза голубые с длиннющими ресницами.

Хлоп, хлоп ими. Видная баба. Молоденькая, свежая. Под его взглядом вмиг покраснела — почуяла, как глядел. «Страстная!» — заключил Иван. А Будаев, познакомивший их, ничего и не заметил; рассказывал-хвастался в это время, что всего восьмой месяц как женился. Видно, был очень доволен женитьбой.

Нарочно стал её ловить и дважды, поймав и неудержимо восхищаясь ею, уговаривал лишь послушать, как он поёт, ибо она обмолвилась, что слышала про его необыкновенное пение.

Смущалась, пугалась, понимая, куда он клонит, но сил совладать с собой у неё становилось всё меньше, и охоты отбиваться тоже, наоборот, её уже тянуло к нему как в страшный, но желанный — Господи! какой желанный! — безумный, неотвратимый омут. Полыхая, прерывисто дыша, ничего не соображая, согласно наконец закивала, он спросил, в какое время ей лучше, она сказала: с утра или в полдень, и он дважды объяснил, как найти в Колпашном переулке дом с голубой светёлкой и крашеным красным петушком на маковке и в какую дверь постучать. В две комнаты там были свои отдельные ходы, один даже через галерейку, чтоб никто не видел. Откроет он сам.