Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Оглядывая историю России, грубые и дикие ее нравы, Александр задумывался и о том, кому необходимы все эти страдания, эта кровь, эти стоны и варварство. Небесные его друзья знали эту тайну, но Александр понял только одно — темным силам, повелевающим целыми народами, необходимы излучения страдания и отчаяния. Бог несет лишь свет, добро, любовь, темные силы — страждут боли, крови, страданий…

И все глубже и глубже погружался Федор Кузьмич в эту борьбу темных и светлых сил и понимал, что до конца жизни предстоит ему еще узнать так многое, что недоступно простому человеку, не проведшему столько лет в затворничестве и молитве…

Уже и сострадание, и доброта поразили его в Сибири, где преступникам, каторжанам, бежавшим от невыносимых условий жизни на каторге, помогал сам народ, оставляя для них пищу и одежду на особых полочках, устроенных возле окошек, сострадание и доброта были для простого народа Сибири столь же неотъемлемой частью характера, как порок и обман, рабское холопство и угодничество для средней полосы страны.

Многое прозревал старец Федор Кузьмич в своих беседах с небесными водителями и поднимался в такие выси, куда смертным путь заказан… И добротой и любовью наполнялось его сердце, и сострадание становилось для него главным в его сердце.

Его раздумья и размышления складывались в чашу мысленных богатств человечества, и только теперь начал он осознавать, что его Священный Союз, который мечтал он устроить на началах христианской любви и добра, на началах нравственности и этики и который так не удался ему, есть лишь крохотный шажок на пути объединения всего человечества в братство. И придет время, когда поймут все страны и все народы, что объединение это на основе крепких нравственных устоев станет необходимым и неизбежным. Крестьяне, приходившие к нему, убеждали его в этом — они были мудрее, чище и нравственнее любого из помещиков средней полосы России, веровали крепче, уповали на Бога, но и сами строили своими руками путь доброты и сострадания.

Он не переставал изумляться неисчерпаемой этой доброте, выжившей при всех страшных основах государства, прибегавшего для их подчинения к жестоким зверствам, пыткам и издевательствам.

Глядя на синие язычки пламени, прозревал он великое будущее всего человечества и стремился и себя причислить к тем воинам, что борются за его возвышение, осветление духа, очищение людских сердец от всего жестокого, наносного, зверского…

Только здесь, на поселении в Енисейске, определенном им правительством, поняла Наталья Дмитриевна, чего она лишилась с отъездом из Петровской тюрьмы. Да, темный и сырой каземат, да, убогая крестьянская изба, бесконечные переходы из камеры в дом и обратно по морозу, вьюге, по грязи и бездорожью, да, вечные перебранки с Лепарским и его не всегда трезвыми подчиненными да вечные письма с прошениями в адрес губернатора по поводу самой ничтожной переделки или смягчения, болезни и простуды. Но какого же общества лишилась она! И письма, которые она регулярно получала теперь из Петровского от своих подруг, не могли смягчить этой разлуки, а крохотная могилка на Петровском кладбище, где упокоился ее первый в Сибири сын — Ванюша — все притягивала ее память. Здесь, в Енисейске, они как будто обустроились — купили на присланные Иваном Александровичем деньги небольшой домик, завели садик и огород, но никого не было рядом, кто освещал бы их жизнь той милой и кроткой улыбкой, что была у Каташи, княгини Волконской, живым остроумием Прасковьи — Полины Анненковой, беспредельной добротой Камиллы Ивашовой. Только тут поняла она, как трудно быть одной, без общества ее милых подруг, где все беды и горести делились на всех, где маленькие радости заключенных вместе с мужьями жен увеличивались по самому их числу. Вспомнила обеды и чаепития у себя, в крохотной крестьянской избе, вспомнила французские блюда, что так умело приготовляла Полина Анненкова, умевшая делать всю работу по дому, и тосковала по этому избранному обществу, где она чувствовала себя своей, в своей, такой дружеской среде. Тут она была одна. Рядом был супруг, хлопотала по всем хозяйственным делам верная Матрена, избавляя Наталью Дмитриевну от забот по дому, колдовал над кулинарными изобретениями сам Михаил Александрович, даже поваров своих бравших к себе в услужение лишь после его умелой учебы, заготовлял все припасы и снедь Федот. Но уединение здесь, в Енисейске, было полное — глухое уездное чиновничье существование ограничивалось пьянством, картами, сплетнями, завистью. Не с кем было поговорить, излить душу…

Она все еще плакала и убивалась по Ванюше, уже начавшему было и лепетать первые слова и учившемуся ходить, да унесенному жестокой простудой в одну ночь, и молилась, и страдала молча, не смея тревожить и без того смятенную душу Михаила Александровича. Только здесь, в Енисейске, получила она письмо от матери, которой послала последнее свое утешение, оставшееся от недолгой жизни Ванечки — его портрет, писанный добрейшим Николаем Александровичем Бестужевым акварельными красками. Так долго шла почта из России сюда, в глухую Сибирь…

Енисейск был большим сравнительно с Петровским заводом городом. Много церквей, два монастыря, мужской и женский, много кирпичных зданий, величественная набережная, обрамлявшая воды такой широкой и полноводной реки, которых еще нигде не видела Наталья Дмитриевна. Когда-то этот город был столицей гигантского края, жили здесь высокопоставленные чиновники и блистательные дамы, но едва перевели в Красноярск все местное начальство, а город оставили уездным, как все переменилось. Город затих, обмелел, оставшиеся чиновники проводили жизнь только в пьянстве и картах, не умея занять себя чем-нибудь иным, кроме как сплетнями, завистью и насмешками над чужим горем.

Михаил Александрович прибаливал — давала знать старая рана, полученная в войну, нечасто вставала с постели и Наталья Дмитриевна: ей не скоро удалось оправиться от болезни и горя.

Но вот увидели енисейцы на своих улицах «даму в черном», так они сразу прозвали Наталью Дмитриевну. В сопровождении Матрены уходила она в церкви, где подолгу молилась, простаивала целые часы на коленях, выдерживала длинные церковные службы и уже скоро обратила на себя внимание священников своим благочестием и добротой — всегда раздавала она милостыни нищим, появляющимся на паперти…

Поразились «даме в черном» и жены чиновников, стали искать случая заговорить, познакомиться со странной горожанкой, столь не похожей на все их общество.

И однажды заглянула к ней жена исправника Енисейска. Заглянула ненадолго вместе с дочкой Машенькой, хрупенькой девочкой лет шести. Словно бы для того, чтобы снять фасон черного чепца Натальи Дмитриевны, и не ушла до вечера, испытывая странное уважение к добрым словам и приветливому взгляду «дамы в черном», получая искреннее удовольствие от ее любезного и вежливого обхождения…