Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

А потом заставила и своего мужа, исправника, заглянуть к Фонвизиным и уговорить, умолить давать уроки Машеньке. Михаил Александрович с удивлением отнесся к просьбе исправника — мало ли в городе гувернеров-французов, и здесь обретших вторую родину, мало ли преподавателей в гимназиях, но согласился по доброте души давать уроки способной и умненькой Машеньке и проводить с ней целые часы, рассказывая об истории, географии, а больше всего — о военных своих походах. Живая история генерала сделала его героем в глазах девочки, и почти все дни проводила она в доме Фонвизиных…

Грубо и невежливо обращались с Фонвизиным местные власти. Тиберев, непосредственный его начальник, куда он должен был являться по надзору, получал все письма, адресованные генералу и его жене, высокомерно взмахивал лишь рукой, показывая, где взять со стола эти письма, которые он предварительно прочитывал. Раз под надзором, считал этот начальник, значит, и надо обращаться с ним соответствующим образом.

Михаил Александрович молчал, терпел, брал со стола письма и уходил, полный обиды.

Но продолжалось это недолго. Однажды приехал из Красноярска с инспекцией сам губернатор, дальний родственник Фонвизиных и хорошо им знакомый. К величайшему удивлению всех местных властей, на официальном обеде он усадил Михаила Александровича рядом с собой и долго разговаривал с ним о войне, о сражениях, в которых побывал генерал, о царском дворе, императоре Александре…

Словно глаза раскрылись у Тиберева. Понял он, что одно лишь слово генерала способно отнять у него все — власть, должность, жалованье, чины, награды. Он трепетал, сидя за столом, следил за каждым словом генерала и облегченно вздохнул, когда понял, что генерал ничем не очернил его. С тех пор обращение его с Фонвизиным настолько изменилось, что стало тягостным. Тиберев стал зазывать Фонвизина на свои пьяные пирушки, думая, что доставит ему большое удовольствие, а однажды даже запер ворота и не выпускал Михаила Александровича со своего двора до самого утра, пока продолжался у него кутеж. Только рано утром на своей коляске отвез он генерала домой.

Михаил Александрович перестал бывать у Тиберева, получал он теперь письма свои непрочитанными и прямо на дом.

И все это — болезни жены, ее вечная грусть, его плохое состояние по северному климату, это странное положение в обществе, уединенность и отсутствие друзей, могущего им помочь жить, — все это заставило его просить брата помочь в переводе в другой город. Два потерянных ребенка в Енисейске Натальей Дмитриевной только и сделали хлопоты удачными — Николай смилостивился и разрешил Фонвизиным перебраться в Красноярск, а потом, через три года, — в Тобольск…

Эти глухие пять лет в Енисейске и Красноярске опять вызвали у Натальи Дмитриевны нервические припадки, страхи по ночам. Только теперь не чудилась ей сжигающая ее живую кожу дымная пламень костра, а тянулись к ней страшные косматые руки, отнимающие детей. Ванечку, потом крохотного Богдана, потом и вовсе безымянных крошек, не успевающих даже раскрыть глаза на белый свет. Эти припадки измучили ее, она страдала от снов и видений, но боялась даже высказать свою боль и тоску Михаилу Александровичу. У него и без того хватало горя — Иван, брат, писал, что ребята старшие вырастают шалопаями, с трудом удалось определить старшего в Московский университет, но беззаботная жизнь в Москве, без глаза его, сделала парня еще более разболтанным. И гас свет в глазах отца, вынужденного проводить годы и годы без своих сыновей, без него вырастающих на родине, заказанной ему.

И, однако, оба они не сдавались. Михаил Александрович читал все научные новинки, выходящие в Европе — Англии, Франции, был в курсе всех политических событий и сам много писал. Он размышлял о судьбах общественных движений, и его работы по социализму, фурьеризму, его размышления по всем коренным вопросам переустройства жизни сделали впоследствии его имя хорошо известным в кругах нового поколения.

Писала и Наталья Дмитриевна свои записки, свою «Исповедь», искала духовных откровений, переписывалась с многими известными духовидцами, дружила по переписке с тобольскими и московскими духовными лицами. День их всегда был наполнен умственной работой, заботами о Машеньке, переехавшей потом вместе с ними в Тобольск, и о двух девочках, которых они взяли на воспитание. Словом, вдаваться в глухую тоску им было некогда, но разговаривать со старыми друзьями можно было только в письмах, и они писали много и часто. Старому другу своему Ивану Дмитриевичу Якушкину, все еще пребывающему в Петровском заводе и так и не дождавшемуся Анастасии Васильевны, писал Фонвизин часто и ждал ответов с нетерпением. Знал, что сколько ни хлопотала Якушкина о том, чтобы разделить изгнание вместе с мужем, не разрешал ей царь выехать в Сибирь. Но знал также, что Анастасия Васильевна посвятила всю себя двум своим сыновьям, Евгению и Вячеславу, и искала для них хороших учителей, и давала образование, и обо всем советовалась с мужем. Он был далеко, писать ему не разрешали, и только жены декабристов, еще остающихся в Петровском заводе, могли за него писать и ей, и матери ее Надежде Николаевне Шереметевой от имени Якушкина. Эта тоненькая ниточка связи с семьей не порывалась никогда, несмотря ни на какие запреты Николая…

«Пишу к тебе в другой раз отсюда, друг мой Иван Дмитриевич, — писал Фонвизин по приезде в Енисейск Якушкину. — Первое мое письмо от июля ты, вероятно, уже получил, но ответ на него ожидаю не прежде будущего января. Из писем наших в Петровское ты знаешь о нас и можешь составить себе понятие о нашем образе жизни. А так как оный совершенно единообразен, то почитаю излишним распространяться, повторяя одно и то же.

На сих днях получил я письмо от Надежды Николаевны в ответ на мое, в котором просил я ее сообщить мне некоторые подробности о твоем семействе и о других прежних моих знакомых. Добрейшая Надежда Николаевна (Шереметева, теща Якушкина) исполнила мою просьбу. Она уведомляет меня от 17 октября, что недавно возвратилась от Троицы, где пребывание твоего семейства очень полезно твоим детям. Там есть отлично хорошие преподаватели по всем отраслям наук, и покамест твоим детям дают уроки студенты академии, также образованные и хорошо учившиеся. Они берут за уроки несравненно дешевле столичных учителей, подобно им не сокращают времени уроков и очень старательны. Надежда Николаевна хвалит и гувернера, находящегося при твоих детях, и сообщает мне много приятного об них.

От брата Ивана Александровича получаю письма всякую неделю. Он и дети, благодаря Богу, здоровы. Я, кажется, писал к тебе, что немец Гюго, живший у нас в доме, уехал в Германию и что на его место принял брат пьемонтезца Лонга, человека очень ученого и образованного. Брат им чрезвычайно доволен. При нем дети сделали значительные успехи. От Митеньки (младшего) получил я письмо, довольно порядочно написанное по-русски. Он сам вздумал написать к нам. Описывает свои занятия, гимнастические упражнения, игры и говорит, что находит большое удовольствие в чтении «Телемака» (роман Фенелона «Приключения Телемака»). Я этому очень смеялся. Вот причина, отчего так Митя любит «Телемака»: кажется, что детей учат по методе Жакото. Эта метода состоит в следующем: избрав какое-нибудь сочинение, разумеется, правильно и хорошо написанное, учитель заставляет учащегося по урокам выучивать сначала книги наизусть. Такой урок ученик должен написать, потом с учителем разбирает оный в грамматическом и логическом отношении до совершенного уразумения. Для французского языка Жакото предлагает первые шесть глав «Телемака». Кто, выуча их наизусть, в состоянии правильно написать и сделать им грамматический и логический анализ, не может не знать языка. Один год полагает Жакото достаточным для изучения шести глав «Телемака», а следовательно, и французского языка. Метода эта уже введена в некоторые учебные заведения, и, говорят, с успехом. Не имею понятия о приложении методы сей к наукам, но очень ее хвалят в приложении к изучению древних языков…