Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

— Здравствуйте, Михаил Александрович, — внезапно раздался над ним ясный тихий голос, — я вас сразу узнала…

Он оглянулся и застыл в недоумении. Он не знал эту девушку. Тоненькая, стройная, в глухом темном платье с узкой полоской белых кружев у самой шеи, с такими же кружевными манжетами на длинных, закрывающих руки рукавах, в темном чепце, отделанном тонкими полосками белых кружев, она показалась ему существом не из этого мира. Все кругом дышит жарой и негой, а напряженное лицо девушки с большими, немного навыкате голубыми глазами, темными тенями ресниц, круглыми, дугами прочерченными над глазами бровями, пухлым розовым ртом и чистыми, залитыми свежим румянцем щеками выдавало в ней настоящую красавицу.

— Простите, — смущенно забормотал он, — не имею чести…

Он встал и недоуменно глядел на девушку. Должно быть, какая-нибудь гувернантка Наташи, племянницы, раз одета так не по жаре, в таком строгом платье.

— Дядя Миша, — вдруг улыбнулась она, — да разве вы меня не вспомните? Наташа я, племянница ваша двоюродная…

— Нет, Наташа, — забормотал он. — Да как же, ведь я помню тебя, вас, — смешался он, — такой вот девочкой…

Ему припомнилась смешливая девчонка, которую он видел много лет назад.

— Ой, дядя Миша, да ведь мне уж стукнуло семнадцать, — быстро проговорила она. — И я знала, что вы сегодня приедете, только мне в церковь надо было. А по пути васильков вот набрала…

Она почему-то сунула ему в руки целый сноп синих, остро пахнущих травой и свежестью васильков, и он недоуменно взял их и не знал, что делать с ними — положить на скамейку или держать в руках…

— Наташа, не могу опомниться, то вот девочка, то вот такая красавица, — все бормотал он.

— Уж вы скажете, Михаил Александрович, — застеснялась она. — Какая же я красавица, в таком вот виде…

Он глядел и глядел на нее и не помнил себя. Красавица стояла перед ним.

— Садись, Наташа, — заволновался он и поправился: — садитесь…

Она присела рядом с ним и заговорила спокойно и умиротворенно:

— Когда я смотрю на этот простор, и желтые поля, и зеленые луга, и этот черный лес там, вдалеке, у меня на душе словно светлее делается. Дал же нам Господь эту красоту, но мы чаще всего проходим мимо и не видим, как прекрасно обустроил Бог нашу землю…

Он изумленно, сбоку, взглянул на нее. Какие странные мысли у этой молоденькой, такой хорошенькой девушки, как будто она прожила на земле больше, чем он.

— Да, — поддакнул он, не умея выразить мудрости ее мыслей, — мы часто проходим мимо…

Уже давно не испытывал он такого смятения и такого волнения, как теперь. Вот она сидит рядом, и ему хорошо, и не хочется нарушать ничем этот покой и умиротворенность, и этот свет в душе ничем не затенить.

Ему хотелось бы молчать и молчать и сидеть с ней рядом, но она повернула к нему свое чистое гладкое, светящееся молодостью и живостью лицо и сказала:

— Но батюшка и матушка ждут нас к обеду…

И он одернул себя. Она — его родня, пусть дальняя, двоюродная племянница. И нечего заглядываться на молоденьких девушек. И кроме того, он приехал сюда по делам, и разговор с Дмитрием Акимовичем не предвещал ничего хорошего…

— Прошу вас, — он встал, галантно протянул ей руку, и она, улыбаясь его светскости, церемонно поблагодарила его и просунула пальчики под его локоть. Ему так и хотелось прижать их теснее, почувствовать тепло и свежесть, но он не решился и держал руку в неловком и напряженном положении.

Они шли по тенистой аллее, и солнце проблескивало сквозь ветви и падало на их лица то ажурной кромкой тени, то ярким световым пятном.

Переодеваясь к обеду в парадный свой мундир, Михаил Александрович словно не видел себя в зеркале. Так и стояла перед его взором тоненькая стройная фигура в простеньком черном платьице, наглухо закрывающем высокую точеную шею, доходящем почти до подбородка. Такая красавица, и в таком платье, мелькнуло у него…

Они уже сидели за большим, накрытым крахмально-торчащей скатертью столом. Отец, мать, Наташа. Она не переоделась к обеду. Все то же черное платье с тоненький каемочкой ажурных кружев, только чепец сменила на более светлый и открытый, так что стали видны пепельные ее волосы, разложенные на прямой пробор.

Михаил Александрович поклонился всем молча, молча прошел к своему месту. Никогда еще не чувствовал он себя таким смущенным и неловким. Ему все казалось, что Наташа видит эту его неловкость, и немного согнутую набок шею, и чуть приволакивающуюся ногу.

— Какой вы блестящий, — протянула она, увидев его в шитом золотом генеральском мундире.

Он покраснел, смутился, завел разговор с Марьей Павловной о каких-то родственниках, которые велели кланяться, передавали пожелания удачи и успехов.

Мария Павловна разгорелась от одной только рюмочки смородиновки и стала жаловаться:

— Не поверите, Мишенька, Наташа меня так сильно беспокоит. Выросла красавица, и на фортепьянах, и танцевать, и по-французски, и всякие географии с геометриями, а сама — тихоня — все бы с книжкой да одна. Женихов — отбоя нет, а не выйду, говорит, замуж, пойду в монахини. Видите, даже платья носит одни черные, словно бы в траур оделась…

— Маман, — подняла на нее глаза Наташа, и Марья Павловна смешалась, заговорила о чем-то другом…

— А черный цвет ей очень к лицу, — нашелся Михаил Александрович. — И лицо, как цветок над бутоном, — он смешался, покраснел и рассердился на себя за это смущение и бестактность…

После обеда мужчины ушли в кабинет Дмитрия Акимовича и долго разговаривали. Апухтин все жаловался на недороды, на разболтавшихся после войны крестьянишек, обещал, что к осенним заморозкам расплатится по всем долгам, но Михаил Александрович прекрасно понимал, что это только слова, и все вспоминал слова матери, сказанные ему перед отъездом:

— Ты уж построже, Миша, Апухтин сколько лет не платит ни проценты, ни долг не возвращает, непутевый человек, ты уж его постращай немного, дескать, по суду вернет нам Давыдово…

Но он молчал, ничего не говорил и охотно согласился еще подождать с уплатой.

Дмитрий Акимович уговаривал его пожить в деревне месячишко-другой, доставить радость ему и Марье Павловне, упирал на то, что родственники должны по-родственному относиться друг к другу. Что-что, а жаловаться и рассказывать о своих делах плаксиво он умел.

Михаил Александрович с жалостью смотрел в покрасневшие после смородиновки глазки Дмитрия Акимовича, заверял, что завтра же должен ехать, что его ждут дела.

Он не уехал ни завтра, ни через месяц… Ложась спать, он с нетерпением ждал утра, чтобы увидеть Наташу, любовался ею, когда она под разбитые клавикорды пела арии из опер и романсы, любовался ею, когда в доме собиралась молодежь и Наташу наперебой приглашали танцевать. Он понял, что влюблен бесконечно и безотрадно, и угрюмо ругал себя старым дураком, и разглядывал в зеркале поредевшую свою шевелюру, и досадовал на проблескивающие в бакенбардах белые ниточки, давал себе слово завтра же уехать и снова оставался.