Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Михаилу Александровичу не было дела ни до чего. Все стояло и стояло перед ним милое лицо Натальи, ее подернутые влагой слез огромные голубые глаза, ее нежные щеки, окрашенные легким румянцем, ее пухлые по-детски губы, и он ругал себя за то, что не успел как следует нацеловать эти губы и щеки и милые ее белоснежные руки и не успел наглядеться на прелестные голубые глаза. Как он жалел сейчас, что был всегда немного сдержан и холодноват, что всегда боялся этой огромной разницы в их возрасте и не слишком баловал и нежил свою Наталью. Он прекрасно понимал, что вышла она за него не по страстной любви, и хоть и дарила его вниманием и лаской, но только теперь, в дни горя и несчастья, познал он ее благородную, возвышенную и чуткую к беде душу. Он увидел, какой любовью и смирением проникнуты все ее помыслы, как любит она самое несчастье свое, как стремилась она и проникнуть в крепость, и быть вместе в самые горькие минуты. Никогда и не предполагал он в ней такой преданности и верности, такой еще молоденькой, едва двадцатилетней, никогда не понимал ее души, доступной лишь глубокому искреннему чувству преданности, верности и любви…

Ему казалось, что он всегда был немного эгоистом, что женился он по страстной любви, не слишком-то обращая внимания на ответное чувство, но теперь понял, что Бог соединил с ней недаром, что в горе увидел он, каким сокровищем вознаградил его Бог. Даже мать резко и, наверное, справедливо упрекала его за то, что он погубил будущность своих сыновей, что он восстал! И против кого — самодержца, царя, хотя его покорность и была основой трона… Она резко порицала его, жаловалась на то, что сын обманул ее ожидания, что некому теперь покоить ее старость. И был рад, что хоть Иван, младший брат, остался в доме, что ему, хоть и отдан под надзор полиции, разрешено заседать в суде, разрешено добиваться гражданских должностей. И он был уверен, что брат не оставит своими вниманием его сынов — двух крошек, которых родила ему Наталья…

Он вдруг понял, что не помнит, в чем была одета жена на последнем свидании с ним, на первой после Ярославля станции. Просто что-то черное, которое так хорошо оттеняло яркий белоснежный цвет ее лица, ее выпуклые огромные голубые глаза, ее пухлые розовые губы. Вот еще одна причуда — словно бы знала она, что придется ей перетерпеть горе и несчастье, и уже в ранней юности оделась в это черное платье…

Она не скрывала от него, что бежала в монастырь, что только отец вытащил ее оттуда, что всю свою маленькую жизнь мечтала она о подвиге во имя Бога, и он всегда поражался, почему эта красивая, избалованная вниманием и заботами семьи девушка отбрасывает все внешние знаки роскоши и богатства, словно они никогда и не были нужны ей. Создал же Бог такую красоту, удивлялся он, и вспоминал ее точеное белоснежное тело, отданное ему в его владение. И теперь поражался милости Провидения, подарившего ему счастье любить эту великолепную женщину, поражавшую всех на великосветских балах своей красотой, изяществом и глубиной души…

«За что милость Твоя, Господи, мне, презренному, — думал он. — За что эта женщина может быть так верна и преданна мне, чем заслужил я благодать эту?»

Он не слышал, что говорили его спутники, ржавый стук железных кандалов не отвлекал его от своих дум. Тих и задумчив был он во все время пути, но первую половину даже и не заметил, весь во власти сладостных воспоминаний о своей Наталье…

Медвежья шуба, доставленная Натальей Дмитриевной, и теплое одеяло на ногах грели и сохраняли тепло сладостной встречи.

Однако он видел, как тяжело и холодно товарищу по повозке — с ним рядом сидел Басаргин Николай Васильевич, человек, хорошо ему знакомый еще по службе, оставшийся без жены — она умерла год назад от послеродовой простуды. И Михаил Александрович предпочел сам мерзнуть, но спасти от холода товарища. Он накинул шубу ему на его плечи, а одеялом укрыл ноги обоих.

И только тут рассказал он Басаргину, что везут их в Иркутск — это сообщила ему Наталья Дмитриевна, передала ему на дорогу тысячу рублей, и этого станет на все время их пути. Басаргин никогда не был богат, всегда нуждался в средствах, и помощь Фонвизина была ему очень кстати.

Сопровождал их фельдъегерь Воробьев, человек добрый и умный. Он обходился с узниками как нельзя лучше, разрешал на ночь снимать кандалы, устраивал в гостиницах возможно вольготнее. Ехали с ними в повозке и два жандарма, но были это простые русские люди, охочие до баек и рассказов, и все время пути выдалось для узников приятным путешествием. Товарищи по каторге рассказывали потом, как трудно ехалось им. Разные попадались фельдъегеря, прижимистые, экономившие на прогонах и питании арестантов, злобные и строгие.

Бог избавил Михаила Александровича от злобы и ненависти в пути, а напутствие Натальи Дмитриевны позволяло ему с твердой уверенностью и надеждой смотреть в будущее.

Оказалось, что о них знают, помнят и желают добра. На одной из станций, едва вышел в другую комнату фельдъегерь, как появились три незнакомые женщины — плакали, обнимали и целовали узников, засыпали вопросами и предлагали деньги, вещи, белье. Русский человек сострадателен к несчастным, и узники испытывали это на всей длинной зимней дороге в Сибирь. В самих сибирских городах и деревнях было неписаное правило — на ночь на особых полках под окнами домов оставлять деньги, хлеб, жбаны молока или простокваши, чтобы всякий голодный, нищий, сирый мог подкрепиться, взять с собою в дорогу припасы. Долгие годы существовал такой обычай, и каторжане сами могли убедиться в этом…

Из Ярославля через Кострому, Вятку, Пермь и Екатеринбург кибитки с Фонвизиным, Басаргиным, доктором Вольфом и одним из членов Общества объединенных славян Фроловым прибыли наконец в Тобольск. Здесь все узники поместились в доме полицмейстера и трое суток отдыхали, брали баню, брились. Днем жандармы надевали на них кандалы, а на ночь снимали. Тут фельдъегерь Воробьев, которому узники обязаны были вежливым обращением, а жандармам — прислуживанием, покинул их, возвращаясь назад. Все четверо были переданы на попечение губернатора Бантыш-Каменского, который оказался каким-то дальним родственником Михаила Александровича.

По этому ли случаю или по простому человеколюбию, но полицмейстер Алексеев принял каторжников как самых дорогих гостей. В продолжение трех дней он угощал беспрерывно каторжан, вежливо и ласково обходился с ними, и позже они все вспоминали Алексеева и остались верны его памяти, так что по прошествии многих лет, уже получив амнистию и проезжая через Тобольск, они заходили к Алексееву, уже получившему отставку, и благодарили за давнишнее, много лет назад, гостеприимство.