Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Ко всему привыкает человек, и скоро привык и Михаил Александрович к своему новому положению. Но когда начались лекции и беседы на политические, философские темы, когда каждый из арестантов, а здесь люди все были образованные, мог поделиться своими знаниями с другими, и вовсе повеселел…

Дворик перед высоким частоколом, устроенным из обтесанных бревен и заостренных кверху, был невелик, но почти все выходили сюда просто подышать свежим воздухом или окинуть взором хотя бы и небольшое пространство, но гораздо свободнее маленького, крохотного помещения камеры.

На каждой стороне двора помещался часовой, а в воротах их стояло два. Однако были это люди добрые, и их почти не замечали…

Странно, как мало знал свою страну Николай. Его правительство предполагало, что в Сибири везде рудники, потому и рассеяло декабристов по всей ее территории. Но в Чите никаких рудников не было, только несколько из арестантов были в Нерчинском руднике и там познали всю тяжесть подземных работ. А здесь, в Чите, Лепарскому приходилось выдумывать для заключенных работу, чтобы они не были поглощены бездельем и неизбежными при пустом времяпрепровождении конфликтами.

Каждый день, несмотря на мороз и холод, заключенных выводили на конец селения, бедного и невзрачного, застроенного бревенчатыми избушками с соломенными крышами, и заставляли засыпать какой-то никому не нужный ров. Ничего не объяснялось арестантам, никаких норм работы не было, и они, изнуренные теснотой, скученностью в камерах, работали на совесть. Здесь во время работ встречались они с теми, кто жил в других домах, и подолгу разговаривали, обменивались новостями, расспрашивали о родных и знакомых, если удавалось получать весточки из дому.

Никто не принуждал заключенных работать, охрана состояла всего из нескольких солдат, и, перевезя несколько тачек земли, все садились в кружок и подолгу разговаривали или даже читали редкую здесь книгу, взятую кем-то с собой в дорогу. К Чертовой могиле, как назвали они этот ров, сходились все пути всех арестованных, но кому понадобилось засыпать эту ямину, никто не знал, да, впрочем, и не старался узнать. Михаил Александрович работал вместе со всеми, хотя в большинстве люди здесь были все моложе его и старались помогать генералу. Однако он знал, что работа не только отвлечет его от мрачных мыслей, но и придаст крепость его мускулам, ослабевшим за все время пребывания в тюрьме.

Лепарский смотрел на их работу сквозь пальцы. Когда закончилась земляная работа, он поставил их на ручные жернова — молоть муку. Но и здесь была такая же история — муки они мололи немного, больше играли в шахматы, читали, беседовали, и продукция их была такого качества, что могла идти только на подкорм быков.

Чаще всего Михаил Александрович оставался один в комнате арестантов — тревожила раненая нога, и доктор Вольф хлопотал возле генерала. Тогда наслаждался он тишиною в камере, лежал, думая о том времени, когда приедет к нему наконец жена, и все вспоминал и вспоминал ее нежные белые руки, и пухлые губы, и белоснежную кожу, которая под рукою была словно шелк — гладкая и нежная.

В Восточной Сибири никогда не бывает таких глубоких снегов, как в Западной, и все горы и окрестности вокруг Читы оставались незанесенными снегом и проплешинами красной земли глядели на мир, словно пестрое лоскутное одеяло. И арестанты дивились необычности природы и уже с начала февраля начали кое-что делать на крохотных огородиках, которые постарались развести вокруг казарм.

А потом первой приехала в Читу Александра Григорьевна Муравьева. Все население острога высыпало на двор, чтобы увидеть посланницу России. Но удавалось видеть ее лишь сквозь щели в частоколе, сбитом из плохо пригнанных бревен.

Была и она сильно разочарована — вместо того чтобы жить с мужем Никитой Михайловичем, бывшем начальником штаба при великом князе Николае Павловиче, смугловатым невысоким человеком, прошедшим войну и почти седым, одним из основателей Союза спасения, члена Верховной думы Северного общества, автора проекта конституции декабристов, — она могла видеть мужа только в щели забора. Не пощадил Николай своего начальника штаба, приговорил его к каторге на двадцать лет и заслал в Читинский острог вместе с другими заключенными.

Александра Григорьевна была на девятнадцать лет моложе мужа, но любила его страстно, самозабвенно, восторженно, почитала идеалом и последовала в Сибирь, оставив двух дочерей и сына на попечение бабушки — Николай не разрешал брать с собою в Сибирь детей…

Лепарский объявил ей, что видеться с мужем она может только дважды в неделю по одному часу, и то в присутствии дежурного офицера.

Но этот час проводили они в бессвязных разговорах о любви, украдкой целовались друг с другом и беспомощными глазами смотрели, как удалялись друг от друга.

Но Александра Григорьевна, или Александрин, как все стали звать ее здесь, не стала унывать. Она сняла напротив острога крестьянскую избу, приготовилась жить тут долго и основательно устроилась, а чтобы видеть мужа, сама рано утром, когда арестантов выгоняли на работу, выходила отворять ставни окон и закрывала их, когда заключенных пригоняли в казарму. Ей не разрешили даже навестить своих родственников, которые содержались здесь же, — двоюродного брата Захара, мужа сестры Александра. Но зато сколько новостей рассказала она всем, кто пожелал слушать ее, — она подходила к щелям в частоколе, и арестанты гурьбой собирались возле и даже становились в очередь, чтобы поговорить с Александрин.

От нее-то и узнал Фонвизин, что жена его тяжело больна, что, несмотря на это, готовится ехать в Сибирь, и приуныл.

Каждый день ложился и вставал он с одною мыслью о Наталье. Он молил Бога о здравии ее, утешал себя, что она может выздороветь, но тревожился все больше и больше. Сразу же еще больше разболелась нога его, и доктору Вольфу, добровольному лекарю всех болящих в остроге, пришлось взять на себя заботы о Михаиле Александровиче. Угнетала генерала и мысль о том, что, даже приехав в Сибирь, не сможет Наталья ни как следует поговорить с ним, ни пожать родной руки — разве могут выразить слова все чувства, если и видеться они должны будут лишь два раза в неделю, да и то один час, да и то в присутствии постороннего человека. Он замечал, как страдала юная жена Муравьева — при муже казалась она спокойною, даже радостною, но, уходя, тревожилась об оставленных детях. И не напрасно. Оставшиеся без присмотра матери, дети все лишились здоровья, а единственный сын вскоре умер.

Слабела и чахла Александра Григорьевна, но все силы свои собирала для свиданий с мужем…

Он спрашивал Лепарского, как долго продлится такое положение, что женам не разрешают жить вместе с мужьями, им, проехавшим такую дорогу, отказавшимся не только от комфорта и уюта российской жизни, но и от всех прав состояния? Лепарский только вздыхал, пожимал плечами и отвечал, что на то есть воля государя. Запрещено писать арестантам и получать от них письма, запрещено видеться долее одного часу два раза в неделю, запрещено — он перечислял долго и грустно, сам сокрушался об этих распоряжениях Николая, но свято соблюдал все инструкции: не дай Бог, даст послабление, не оберешься доносов, а кому поручат потом надзор за государственными преступниками — никому неизвестно. Он хоть дозволял кое-какие вольности в содержании самих арестантов, не слишком затруднял их работой, ибо получил благоволение на использование в работах арестантов по своему усмотрению. Не дай Бог попадется такой, как Бенкендорф или Аракчеев — жестокий тиран и самовластный человек, — жди тогда беды. Каторга действительно станет каторгой, и люди начнут умирать, как мухи…