Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

— И что они ставят мне розы, будто не знают, что я их не терплю, — с раздражением подумала она.

В комнату вошла Марья Павловна. Она нисколько не постарела за время отсутствия дочери, все так же старалась убрать волосы поизящнее, а платье попышнее, но заботы все-таки давали о себе знать. Руки ее все поглаживали подбородок, где уже обозначились морщины, и на коже их, когда-то белой и гладкой, появились темные пятна.

Она присела на стул рядом с Натальей Дмитриевной и загадочно протянула:

— Ах, как хороши эти розы…

— И зачем вы мне ставите их, маман, вы же знаете, что я их не люблю, — устало сказала Наталья Дмитриевна.

— Ах, моя дорогая, да знаешь ли ты, кто привозит их сюда каждый второй день, кто справляется о тебе постоянно?

Наталья Дмитриевна удивленно вскинула на мать глаза.

— Да, да, ты была так больна, а он ездил каждый второй день, наведывался и все узнавал, можно ли на тебя поглядеть…

— Этого еще недоставало, — отмахнулась Наталья Дмитриевна.

— Но ты даже не спрашиваешь, кто это, — таинственно проговорила Марья Павловна.

— Да я и знать не хочу, — она повернулась лицом к камину, и жаркие язычки пламени привлекли ее взгляд. Синие струйки облизывали толстые поленья, потом занимались золотистым жаром, и пламя бурно гудело в трубе.

— А я так думаю, что тебе очень даже интересно будет узнать, кто так усиленно навещал тебя и справлялся. И такой любезный, такой обходительный, так вежлив и благороден.

— Оставьте, маман, — пожала плечами Наталья Дмитриевна, — мне сейчас вовсе ни до кого.

— Ах, Наташа, ты никогда не думала о нас, ты всегда делаешь все по-своему, — сокрушенно вздохнула мать, — ты только подумай, прекрасный молодой человек, холостяк, богат и должность жалованье дает прекрасное. Михаил Александрович, ничего не могу сказать о нем плохого, но ведь он погубил тебя, погубил детей, он лишен всех прав, он теперь даже не дворянин, не генерал, он лишился всего состояния, теперь его богатством распоряжается его брат, ты теперь и вовсе жена каторжника. Подумай о детях, какое воспитание ты сможешь им дать? А мы не вечны, мы можем скоро отойти в мир иной, и что будешь ты делать? Ехать в Сибирь и быть женой каторжника? И отцом детям будет каторжник? И как он смел выступить против государя, как смел он так погубить всю твою будущность…

Наталья Дмитриевна поглядела на мать — с чего это она вдруг так говорит? И как ей объяснить, что тайное общество, в котором состоял ее муж, преследовало благородные цели, прекрасные идеалы…

Даже и объяснять не стоило. Она все равно не поймет.

— Ты знаешь, — воодушевленно продолжала мать, видя, что дочь даже не протестует, — выйти замуж можно второй раз, если муж лишен всех прав состояния…

Она умолкла и молча ждала реакции дочери.

— Я не поняла, маман, — хмуро сказала Наталья Дмитриевна, — вы уже просватали меня еще раз?

— Но ведь за Михаила Александровича ты выходила не по своей воле, и нельзя сказать, чтобы ты так уж страстно была влюблена в него, — поджав губы, осторожно ответила мать, — а Эдуард Яковлевич может составить счастье любой женщины. Да ты и сама мне когда-то говорила, что любишь его…

— Так это Рундсброк ездил? — изумленно спросила Наталья Дмитриевна.

— Да, и притом так все обходительно намекал нам, что разрешение от святейшего Синода получить после этой политической казни очень просто, и притом ведь Мишель — твой дядя, пусть и двоюродный, ты же сама возражала…

Так вот чьи розы так раздражали ее, так вот о ком говорит мать! Она вспомнила последний их разговор, вспомнила свое состояние в тот вечер, свои пылающие щеки и ватные ноги, дрожащие руки. Интересно, как встретит она его сейчас, будет ли так же его взгляд волнующим для нее?

И только любопытство заставило ее согласиться принять Рундсброка, когда на следующий день он приехал в Давыдово.

Она была еще слаба, но села к зеркалу, расчесала свои густые, давно отросшие волосы. Черные волосы на темени выделялись большим черным крестом на ее пепельных волосах, как будто лучи большого цветка прикрывали ее голову.

Она надела свой черный чепец, черней платья. Нет, она не хотела принарядиться, пусть и Рундсброк знает, что отныне и навсегда черный цвет и только черный годится для нее.

Поначалу она не хотела принимать его, но мать так умоляла, так трогательно смотрела наливающимися слезами глазами, что она согласилась. И надо было проверить себя, вспомнить то состояние, которое было у нее в тот последний памятный вечер.

Капель все звонче стучала по сучьям деревьев и падала с крыши в почерневший уже весенний снег, и слегка набухали почки на вишенке, когда она вышла в комнату с большим камином и села в кресло, кинув на ноги теплый плед.

— Наташенька, — осторожно вошла Марья Павловна, — Эдуард Яковлевич просит разрешения войти…

Наталья Дмитриевна усмехнулась про себя. Словно лакей, возвещает она о прибытии важного гостя, настолько надеется, что Наталья Дмитриевна послушает ее совета.

Рундсброк вошел несколько смущенно, слегка сутулясь от волнения и предстоящего разговора. Он давно не видел Наталью Дмитриевну, и она показалась ему еще красивее, чем до болезни. Тонкая белая кожа ее лица словно бы попрозрачнела, стала бледной и болезненной, но сохранила свой снежный цвет, а пухлые губы так и остались такими же полудетскими, как и несколько лет назад. Черное платье и черный чепец оттеняли ее кожу, а глаза казались еще больше, чем до болезни. Она похудела, но это ее красило, под глазами появились мелкие морщинки, но это только придавало ей еще большую прелесть. Он давно ее не видел и теперь смотрел на нее, забыв произнести свои банальные комплименты, забыв о том, что нужно хотя бы поздороваться.

— Наталья Дмитриевна, — несколько погодя, произнес он, — так давно вас не видел…

Она спокойно смотрела на его все такое же ухоженное лицо, знаменитый гороховый сюртук, сидевший без единой складочки, его обтягивающие ноги узкие панталоны на штрипках, и белоснежный пикейный жилет, и высокие воротнички, подпиравшие свежие холеные бакенбарды, и круглый, чисто выбритый подбородок. Она слушала себя, что скажет ей сердце, как поведут себя руки и ноги, бросится ли кровь ей в лицо от одного только звука его голоса.

— Что же, постарела я? — спокойно спросила она. — Да вы проходите, присаживайтесь, неудобно стоять в дверях.

Он как будто встряхнулся, поборол смущение и подошел к креслу, стоявшему рядом.

— Вы похорошели, как будто и не было тяжелой болезни, — грустно улыбаясь, сказал он, — я ищу изменений в вашем лице и не нахожу их.

Он сидел с напряженной улыбкой и словно не знал, как начать разговор.

— Как ваша служба? — опять спокойно спросила она и сама удивилась, что не испытывает никаких чувств. Просто старый знакомый зашел проведать, что тут особенного. Сердце молчало, руки-ноги в порядке, бледное лицо не окрасилось румянцем — она это чувствовала и была удивлена. Как? Вот так проходят чувства и можно быть спокойной и приветливой и не скрывать в душе целую бурю, как было когда-то?