Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

И Фонвизин невольно соглашался с доводами коменданта. На все воля государя, а видно, боится их государь так, как никого. Что ж, вздыхал он, пусть хоть два раза в неделю, пусть хоть в щель между бревнами поговорить, пусть хоть просто увидеть издали родное лицо и знакомое черное платье, но чтоб рядом была, чтобы знал — она здесь и верит ему и любит его. С этими мыслями он засыпал и просыпался. Наталья была для него спасением и наградой, и он ругательски ругал себя за то, что по первости был не всегда нежен с женой, не давал ей понять, какую огромную любовь носит он в себе…

Наталья Дмитриевна и в самом деле была тяжело больна. Встречая каждую кибитку на станции, ожидая мужа с каждой из них, она выбегала раздетой на крыльцо плохонькой деревянной избы станции, а на последнем свидании с ним так долго была полуодетой, что жестоко простудилась. Но все-таки успела доехать до Давыдова. Ее вытащили из саней в горячке, в жару, с посинелыми губами и закатившимися глазами.

В доме начался страшный переполох, Марья Павловна не отходила от постели дочери, Матрена поминутно заваривала сухую малину, а доктор из Костромы навещал больную каждые два дня и сурово поджимал сухонькие губки. Жар не спадал две недели. Наталья Дмитриевна ничего не видела и ничего не понимала, бредовые видения сжигали ее ум, и она то страшно кричала, то металась по кровати, рвалась куда-то, вскакивала на ноги и порывалась бежать и все твердила в бреду, в горячке:

— Мишель, я с тобой, будь спокоен, я никому не отдам тебя…

Во все время болезни она даже в бреду не вспоминала о детях, а кричала так, что слышно было на улице, и дворовые испуганно крестились, каждую минуту ожидая заупокойного звона колокола старенькой деревенской церкви. Уже и священник отец Паисий приходил, держал за руку исходившую жаром молодую женщину, качал головой в ответ на ее страшные крики, брызгал святой водой, читал молитвы, соборовал и готовился читать отходную по душе Натальи Дмитриевны.

Но, приходя в сознание на секунду, видела она рядом с постелью своей редкой красоты розы, думала, что видела их в бреду и видениях, и опять проваливалась в беспамятство.

Она никогда не любила розы, их царственную и пышную красоту, ей всегда были по душе скромные незатейливые цветочки лугов, и, видя розы, она словно вдыхала их тяжелый терпкий аромат, и он душил ее, и она кричала:

— Розы душат, уберите розы…

Но Марья Павловна думала, что она кричит в бреду, и розы оставались на столике подле постели, раскинувшись во всей своей величавой красоте.

Только Матрена понимала, что кричит в беспамятстве Наталья Дмитриевна, и потихоньку убирала с ее глаз великолепные пышные головки. Марья Павловна удивлялась, почему нет их, находила где-нибудь в дальней комнате и снова ставила подле кровати дочери…

Розы появлялись вновь и вновь, и можно было только дивиться, откуда зимой, в холод и стужу появляются они на столике возле больной.

Последняя ночь совершенно вымотала Наталью Дмитриевну. Ей все казалось, что родной ее дядя Головин Евгений Александрович стоит подле нее, спокойно и методично снимает с нее живую кожу и бросает в костер, разожженный среди комнаты. Она кричала, металась по кровати, а кожа корчилась на дымных языках пламени, и коробилась, и сгорала, исходя дымными синими язычками пламени. И снова и снова Евгений Александрович на глазах ее превращался в страшное немыслимое животное со свиной мордой и корявыми копытами на ногах, казнил и казнил ее, сдирая с нее, еще живой, кожу…

Она так ослабела, что на другое утро едва могла открыть глаза. Но увидела родное лицо Матрены, почувствовала на лбу ее прохладную мягкую руку и облегченно вздохнула. Она была дома, и верная Матрена, ее Петровна, была рядом, а значит, все беды прошли и осталась только огромная слабость. Но жизнь внутри нее все разгоралась и разгоралась, и однажды, услышав тихонький стук в окошко, она подняла голову, увидела веточку голой вишенки, улыбнулась и заснула глубоким благодатным сном…

С той поры она пошла на поправку и уже через несколько дней сама поднялась с постели, натянув одеяло по самую шею, и села, опершись на подложенную Матреной подушку.

— Слава тебе, Господи, — радостно выдохнула Матрена, и слезы облегчения показались в ее светлых глазах. — Выкарабкалась моя голубушка, а теперь уж и сам Бог велел выздороветь…

Она так радостно плакала, что и Наталья Дмитриевна не удержалась и всхлипнула, и слезы омыли ее похудевшее и подурневшее лицо и запекшиеся от жара губы.

— Господи, Наташенька, — бросилась к ней и Марья Павловна, — уж и не чаяли видеть живой.

Она тоже плакала, но странно, что слезы матери не трогали Наталью Дмитриевну. Она покосилась на мать и сказала:

— Полно, маман, не плачьте, все хорошо.

И велела принести детей.

Митенька уже ходил и, раскачиваясь на ходу на некрепких еще ножках, вбежал в комнату, наполненную ароматами роз и запахом лекарств. Он смотрел на мать, как на чужую, он почти забыл ее. А Матрена внесла Мишеньку, и тот удивленно таращился голубенькими глазками, хватая Матрену то на нос, то за щеки.

— Хорошо, хорошо, унесите, — поскорей сказала Наталья Дмитриевна и в истоме опустилась на подушки. Слабость охватила ее, и она закрыла глаза, отдаваясь невольной этой слабости…

С первыми весенними днями поднялась Наталья Дмитриевна. Она постояла на крашеном полу босыми, еще не окрепшими и уже отвыкшими от ходьбы ногами, хватаясь за спинки стульев, прошла к камину — большой открытой печи — и опустилась в мягкое теплое кресло. Жар от камина прогревал ее, в окно ярко и резко светило солнце, и она повернула голову к родной своей вишне, уже давно выбравшейся далеко на крышу. Веточки ее все были в наледи, и крошечные сосульки на каждом сучке капали и капали первой весенней капелью.

— Словно плачет по мне, — подумалось Наталье Дмитриевне. — И чего плакать, я уж на ногах стою…

Солнце пригревало все сильнее и сильнее, и капель с веток все стучала и стучала о жестяной подоконник комнаты и брызгала в стекла мельчайшими брызгами, и оттого окно казалось рябым. Потом тоненькие струйки воды сбегали к подоконнику и текли и текли по стеклу.

Наталья Дмитриевна собирала разбродившиеся мысли, обрывки каких-то воспоминаний. Внезапно резкий запах роз опять достиг ее, и она резко повернулась к столику. Опять эти пышные величавые розы. К чему, зачем? Она так не любила роз и хотела было уже открыть заклеенное на зиму окно, но слабость превозмогла ее. Розы стояли в большой хрустальной вазе, равнодушные и величественные в своей царственной красоте, и она внезапно почувствовала к ним вражду и отвращение.