Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

— Но не пришло время, нельзя было, — пытался он оправдать себя и снова и снова сокрушался, что стал царем через труп отца, и снова и снова просил у Бога прощения. Небеса посылали ему знамения, давали возможность заглянуть в глубь бесконечного пространства, и он изумлялся и ужасался этой безграничности и тому строению Вселенной, о которой рассказывали ему голоса, являвшиеся во сне, а иногда даже и наяву. И он понимал, как жалки и мелки люди со всей их царской и другой властью и что не зависит от них ничего, ни война, ни мир, что есть другие силы, которые двигают людьми, словно марионетками. Неугоден стал он сам этим силам, и пришлось ему бросить все и уйти скитаться по миру, чтобы заслужить благоволение Небес…

И в этой сибирской глуши, среди молчания вековых сосен, стволы которых были словно облиты медом, а кроны глухо шумели где-то высоко, открывались ему такие беспредельные дали, такие сияющие вершины, что у него сжималось сердце и дух захватывало от беспредельности пространства и гигантских сил мироздания…

И он мог только просяще стоять на коленях, истертых этими долгими ночными бдениями, воздевать руки к небу и молить, молить о ниспослании милости Божией к нему, России, этим жалким, смешным и нелепым, но и таким прекрасным и красивым, людям.

Теперь в нем, этом благообразном старце с лысым огромным черепом и мягкими шелковистыми волосами по сторонам и длинной седой бородой, невозможно было узнать императора Александра, когда-то покорившего всю Европу своей воинской отвагой, деликатностью и великодушием. И все-таки нет-нет да и случались встречи, которых он избегал и которые напоминали ему о прежних временах.

Часто собирался он и шел пешком, через кочки и вздувшиеся, словно вены, узловатые корни деревьев в соседнее село, в церковь, поглядеть на живописные иконы, постоять перед огоньками свечей в самых темных приделах. Молился истово и жарко, забывая все, и молитва его была длинной и многословной. Он шептал и шептал слова этой молитвы, уже давно им написанные и вытверженные назубок.

«Отцу и Сыну и Святому Духу. Покаяние с исповеданием по вся дни» — так называлась его длинная молитва.

«О, Владыко Человеколюбие, Господи Отец, Сын и Святой дух, Троица Святая, благодарю тя, Господи, за твое великое милосердие и многое терпение, аще бы не ты, Господи, и не твоя благодать покрыла мя грешного во вся дни и ночи и часы, то уже бы аз, окаянный, погибал, аки прах, пред лицом ветра за свое окаянство, и любность, и слабность, и за вся свои приестественные грехи, а когда восхищает прийти ко отцу своему духовному на покаяние отча лица устыдихся греха утаить и оные забых и не могох всего исповедать срама ради и множества грехов моих, тем же убо покаяние мое нечистое есть и ложно рекомо, но ты, Господи, сведый тайну сердца моего молчатися разреши и прости в моем согрешении и прости душу мою, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

После молитвы в церкви и благочестивого размышления перед образами он пошел к церковному старосте Парамонову, бывшему тогда в Краснореченском. А у старосты жил прибившийся неизвестно откуда солдат Оленьев. Он сидел у окна, сучил дратву и пришивал прохудившуюся подошву к старому сапогу.

Случайно поднял он голову к окошку и увидел Федора Кузьмича, проходившего мимо.

Оленьев вскочил, с ужасом спросил мужиков, сидевших в избе Парамонова:

— Кто это?

И, не дождавшись ответа и даже не расслышав его, повалился прямо в ноги входившему старцу Федору Кузьмичу. Потом вскочил, вытянулся по-военному и отдал честь.

— Это ведь царь наш, батюшка Александр Павлович, — закричал он на всю избу.

Александр посмотрел на солдата, признал в нем старого знакомца, служившего ему когда-то, но не подал виду.

— Это ты зря, — спокойно сказал он солдату, — мне не следует воздавать воинские почести. Я бродяга, а тебя за такие слова возьмут в острог, и меня тогда здесь не будет. Так что молчи и ничего никогда никому не говори…

Оленьев молчал, никогда не упоминал он о том, что видел живого царя Александра Павловича, которого хорошо знал, но понимал, что неспроста прячет император свою тайну, что не хочет узнавания. И резон ему такой — быть старцем, молиться, за всех уповать…

Впрочем, случай такой не был первым и не был последним — личность царя Александра Павловича знали очень многие, а уж солдаты, прошедшие войну с Наполеоном, как никто запомнили его веселое лицо, и яркие голубые глаза, и белую кожу, и маленькие руки. И не раз и не два встречались ему в Сибири люди, хорошо знавшие его лицо, и падали перед ним на колени. И всегда он отказывался от своего прошлого сана и просил никому не говорить об ошибке, стращая острогом…

Но то ли встречи такие были предопределены, то ли слишком известна была личность Александра, но все чаще и чаще попадались ему люди, коротко его знавшие, — десятками ссылал в Сибирь Николай солдат за малейшую провинность. И скоро поползла по Сибири молва, что в далекой глуши, на заимках, в кельях самых удаленных скрывается русский царь.

Беспокойство и злобу вызывали такие слухи у Николая, и он снова и снова посылал людей узнавать, допытываться, доносить. Обращались и к старцу Федору Кузьмичу эти люди, но старец всегда уверял их, что он — просто бродяга по имени Федор Кузьмич, а родства своего не помнит из-за давнишней болезни и сказать, кто он, из какого рода-племени, не может. И все дальше и дальше в тайгу уходил Александр, опасаясь таких людей и не желая тревожить тенью своей царствование брата.

Скоро дошла молва и до ссыльных политкаторжан, до декабристов. И они всеми силами старались увидеть его, благо он был здесь, совсем рядом, в Томской губернии, но пока не вышел срок, их не пускали никуда, и им не удалось увидеть отрекшегося царя.

Одна только Наталья Дмитриевна не оставляла надежды увидеть старца, за последние годы да и вообще в Сибири много раздумывала она над смыслом и целью существования, была знакома и духовными поисками делилась со знающими и мистически настроенными священнослужителями, познакомилась и с архиереем иркутским Афанасием…

Но на самом склоне жизни приехал к старцу писатель русский Лев Николаевич Толстой. С утра до позднего вечера разговаривал он со старцем Федором Кузьмичом, выспрашивал подробности Отечественной войны, говорил, что хотел бы написать историю этой войны, и очень бы желал выяснить многие подробности.

Федор Кузьмич увлекся, так рассказывал о войне и всех боях, как будто сам в них участвовал. И даже рассказал, что когда император Александр въезжал в Париж, то под ноги его белого коня стелили дамы шелковые материи и платки, а прямо в седло кидали красивые букеты цветов. Рядом с Александром ехал на серой лошади граф Меттерних, и на седле у него была подушка.