Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Снова донес в Петербург, что все арестанты отличаются кротостью в поведении, все хорошо исполняют предписанные им работы и нет таких, что были бы замечены в направлении мыслей вредных.

Полученную бумагу с повелением снять железа со всех заключенных он поцеловал, прослезился и велел собрать всех в самом большом дворе острога и обратился к заключенным с речью.

Он прочитал всем бумагу, в которой указывалось, что государь император по представлению коменданта Нерчинских рудников Лепарского дозволил ему снять железа с тех государственных преступников, которых он найдет того достойными.

Прочитав бумагу, комендант оглядел всех сияющими от радости глазами и заявил, что находит всех, кто здесь содержится, достойными монаршей милости и потому велит со всех снять кандалы.

Никто не проронил ни слова — кто знает, что думали по поводу этой монаршей милости декабристы. Во всяком случае, не раздалось ни одного радостного слова.

Вместо радости послышались протесты членов Союза соединенных славян.

— Мы с гордостью носим эти оковы, — сказал кто-то из них, — и просим дозволить их не снимать…

Лепарский высоко поднял седые брови — не думал он, что так могут отнестись к изъявлению благородства и милости царя.

Но что какие бы то ни было увещевательные речи его могут вызвать один только протест, — он уже понял благородство и почитание чести всеми декабристами.

И потому молча приказал жестом руки присутствующему здесь караульному офицеру снять со всех железа, привести в исполнение высочайшее повеление.

— Пересчитать и принести ко мне, — наконец вымолвил он.

Все кандалы были пересчитаны и принесены Лепарскому, их потом выпросила у него Смольянинова. А декабристы потом выуживали у Смольяниновой эти кольца цепей и делали из них различные поделки, но больше всего простых железных колец, которые носили потом, не снимая, до самой смерти…

Железа сняли, и уже не таким строгим стало заключение декабристов. Наконец-то и получил Михаил Александрович позволение ходить на квартиру к жене, а по нездоровью ее и оставаться ночевать в ее доме.

Два года не были они вместе и сначала стеснялись и пугались друг друга. Но Матрена и Федот сделали все, чтобы супругам не приходилось опасаться непрошеных свидетелей. Они уводили конвойного солдата на кухню, угощали чаем и пирожками домашнего печения, заговаривали с ним на самые разные темы, а больше всего просили рассказать о чем-нибудь небывало интересном. И казались такими простодушными, заинтересованными и расположенными к бедному солдатику, что тот пил чашку чая за чашкой, распускал пояс от многих кушаний и говорил часами. Только вечером, когда начинало смеркаться, вспоминал он о своем подопечном и робко стучал в комнату супругов.

Кончились ночные страхи Натальи Дмитриевны, кончились ее нервические припадки, здоровый и бодрый климат Читы сделал свое дело, и она опять стала нежной и трепетной женой…

А нередко посылала к Лепарскому Матрену и приказывала ей сообщить коменданту, что заболела, простыла, спазмы в груди, и Станислав Романович, прекрасно понимая этот небольшой обман, разрешал генералу оставаться в доме жены на всю ночь.

Как же радовались они этим свиданиям, как же страстно обсуждали они свои дела, как тосковали о детях, от которых получали только письма да иногда портретики на серой нечистой бумаге, выполненные неумелыми деревенскими художниками. А пальчики, обведенные на письме, оба целовали и прижимали к груди, роняли иногда слезу на их детские рисунки, внимательно вчитывались в каждое слово. Дети росли без них, без родительского пригляда, но Наталья Дмитриевна писала, следила за их обучением, давала матери и отцу советы. Понимала, что бабушка и дедушка балуют мальчиков, но с нежностью вчитывалась в строки, где рассказывалось о шалостях и выходках ребят. Она уже не могла сравнить их младенческие лица с теми изображениями, что посылались ей на их портретах, — это были незнакомые ей ребята, она их не знала. И часто по ночам, скрываясь от всех, плакала она о том, что первенцы ее растут без них, что она не может даже прижать их к своей груди или укорить за проступок или шалость…

Быстро проскочило короткое сибирское лето, начались заморозки, а потом наступила холодная вьюжная зима, но теперь уже не так страшно было Наталье Дмитриевне оставаться одной в крестьянской избе, где она жила. Если мужа не отпускали на всю ночь, она собирала у себя всех дам поселка. Она стала хлебосольной и гостеприимной хозяйкой, и Матрена сбивалась с ног, готовя для этих поздних ужинов самые изысканные блюда под наблюдением самой Натальи Дмитриевны.

Но кончился год, пошли праздники, и опять наступила весна, а в конце лета тридцатого года пошли все каторжники в Петровский завод, пошли пешком 600 верст…

За многие годы скитания по Сибири Александр переменил множество мест. Но где бы он ни был, никогда он не выказывал большого желания видеться или разговаривать с кем бы то ни было.

Прибыв с первой партией ссыльных, с партией 43, в Боготольскую волость Томской губернии, был он помещен на жительство в казенный Краснореченский винокуренный завод. Смотритель завода поместил его в крестьянскую избушку на самом краю деревни, и Александр долгое время не выходил из нее, присматриваясь к окружающей обстановке и проводя долгие часы в молитве и посте.

На коленях его были натерты страшные мозоли от долгого стояния перед иконами, голос его почти совсем утих, и если случалось ему разговаривать с крестьянами или смотрителем завода, он тихо склонял голову к левому плечу и не перебивал никого, пока не выслушивал всего, что ему говорили.

Каким образом получал он все необходимое для жизни, никто не знал, но в избе у Александра было всегда довольно и провизии, и одежды. На работы его не назначали, хотя и предписывал закон о бродяжничестве употреблять бродяг в работу, чтобы приносили посильную пользу.

Борода его отросла настолько, что уже закрывала грудь, а мягкие шелковистые волосы спадали по сторонам головы легкими белыми волнами. Холщовая блуза и такие же порты, заправленные в мягкие сапоги, составляли всю его одежду, да по зимам добавлялся к ним добротный синий армяк и меховая старая шапчонка.

Кто знает, о чем разговаривал с Богом Александр в эти долгие зимние вечера и ранние утра, когда выстаивал на коленях многие часы. Ни с кем коротко он не знакомился и молча выслушивал все, что ему говорили.

Никакой работы он не чурался, и если просили его помочь скирдовать сено или вспахать делянку, молча принимался за работу.

Однако молва и слухи о странном человеке, осужденном за бродяжничество на поселение в Сибири, росла и стала беспокоить Александра. Стали приходить к нему. Сначала крестьяне, просившие совета. Потом начали приезжать из дальних мест мещане, высокопоставленные люди, искали знакомства, совета или утешения. Чем мог утешить их отставленный император, Александр и сам не знал, усмехался только в длинную белую бороду, но спокойно выслушивал посетителей, бросал несколько слов глухим баском, нередко несколько слов по-французски или немецки и опять замыкался в себе.