Александр Чиненков - Форпост в степи

— В Оренбург, прямиком.

— А Егор Зверев?

— Он с Федотом Дорогиным и еще с десятком казаков зараз дорогу до Сеитовой слободы чешут.

— Пантюха Еремин тоже еще не возвернулся.

— Эх, был бы жив Лука, — сокрушенно вздохнул атаман. — Мне прям в глаза Груньке глядеть совестно.

Порывистый ветер завывал за стеной, бился в окна.

Дверь неожиданно распахнулась. На пороге стоял невысокий худой татарин в потрепанном халате, в коричневых, с задранными кверху носами, остроконечных сапогах.

— Ты кто таков? — спросил атаман.

Сорвав с головы шапку, татарин нерешительно потоптался на месте, после чего сделал короткий шаг навстречу казакам.

— Меня отец прислал, — сказал он, — Айтов Хабиб.

Белов недоуменно посмотрел на атамана, затем перевел взгляд на гостя:

— Проходи, садись, коли приперся.

Молодой татарин присел на край скамьи у входа, теребя руками шапку.

— Иди к столу ближе. Как зовут хоть, скажи?

— Ильдар я, Айтов, — ответил гость, но остался сидеть на скамейке. — Меня отец к вам прислал.

— Так не пойдет, уважаемый.

Белов подошел к юноше, взял его за руку и подвел к столу.

— Атаман указал тебе на место, значит, занимай его.

Ильдар, присев на край стула, заволновался, не находя подходящих слов.

— С чем пожаловал к нам и откуда? Ежели по торговым али каким другим делам, то не сейчас. На пустобрехство времени нету.

— Вот что я привез вам. — Ильдар достал из–за пазухи пакет и положил на стол.

— Что это? — нахмурился Белов, стоящий за спиной юноши.

— Пакет мой губернатору, — выдохнул Донской, лицо которого начало бледнеть и покрываться испариной.

— Где взял? — урядник схватил Ильдара за плечо и развернул его к себе. — Откуда у тебя это?

— Отец дал, — поспешил с ответом юноша. — Вам, казакам сак- марским, свезти велел.

— Спаси Христос вас за это. — Комок застрял в горле атамана. — Но где вы сыскали пакет этот?

— Возле казака убитого нашел его отец, — отозвался взволнованно Ильдар. — Он из города домой, в Сеитову слободу, возвращался. У моста, в кустах, убитого казака и увидал.

Белов весь напрягся. Он внимательно посмотрел на Донского, затем на татарина.

— И где сейчас казак этот? — спросил он.

Юноша закрыл глаза и замкнулся, видимо, боясь сказать что–то очень страшное.

— Говори, — подбодрил его атаман. — Говори и не боись. Здесь никто тебя не обидит!

— Я… э–э–э…

На улице послышался топот копыт, и Ильдар остановился на полуслове. Казаки подошли к окну.

— Кажись, Зверев Егорка с Дорогиным пожаловали.

Войдя в избу и увидев юношу, Зверев воскликнул:

— Ах, вот ты где!

— А где арба? — спросил в свою очередь Федот Дорогин.

— У церкви оставил, — глухо ответил Ильдар.

— Этот малай нам привез плохие вести, — печально проговорил атаман и показал казакам письмо.

— Да, ведаем мы, — сказал Зверев.

— Мы его отца в слободе встренули, — добавил Дорогин.

— А что вы про арбу спрашивали? — спросил Белов.

— Да Луку этот малай привез. Господи, прости мою душу грешную, без головы!

— Что ты сейчас сказал? — не понял атаман.

— Без головы Лука, — повторил, словно эхо, Зверев и развернулся к двери. — Айдате поглядим сами.

Казаки уже окружили стоявшую у церкви арбу. Толпящиеся неподалеку казачки, бурно обсуждавшие пропажу Луки, сразу же умолкли и насторожились.

Атаман откинул покрывало и замер. Могучая грудь его вздымалась и дрожала под промокшей от пота рубахой. Наконец он взял себя в руки, посмотрел на притихших рядом казаков и сказал:

— Да, одет как Лука. О, Господи, да он это! Он точно!

— Дайте пройти! Пройти дайте!

К арбе протиснулся Никодим Барсуков. Увидев обезглавленное тело племянника, он остолбенел. Он прикрыл лицо руками, потом обхватил свою голову и весь сжался в комок.

— Потеряла Груня и сына, — едва вымолвил он. — Эх, ка–за–ки… Не уберегли мы его.

Толпа женщин пришла в движение, и над площадью поднялся страшный шум, состоящий из криков, визга и горестных рыданий.

— Ты зараз не обмишулился, Никодим? — спросил Барсукова Белов. — Может, энто все ж не он?

— Он. Точно он, — уверенно ответил Никодим. — Одежка евоная. А сапоги… Это ж я ему подметки на сапогах чинил!

— Что ж, заворачивай арбу к избе его родителей, — распорядился атаман, приобняв за плечи Ильдара. — Господи, не дай Груне от горя помереть…

— Лука! — прозвучал над площадью дикий крик, и все увидели пробивавшуюся сквозь толпу Авдотью Комлеву.

Девушка едва не упала, увидев обезглавленное тело юноши, но сильные руки казаков поддержали ее.

Крик прозвучал так громко, что толпившиеся на площади люди замерли и перекрестились. Вместе с воплем, с этим душераздирающим криком словно вырвались из груди Авдотьи ее жизнь, ее душа. Силы оставили ее сразу, точно стрела пронзила сердце, и она бессильно осела на землю.

Казаки подняли бесчувственную девушку и бережно передали на руки женщин.

Арба с обезображенным телом покойного, поскрипывая колесами, медленно покатилась к дому Барсуковых. Гудящим потоком тянулся народ за арбой, и перевозка тела Луки стала очень напоминать похоронную процессию.

* * *

Груня Барсукова держала в руках икону Богородицы и тихо плакала. Все в доме напоминало ей об умершем муже. Ей чудилось, что он войдет сейчас в дом, веселый, в обнимку с Лукой. Сыпя шутками и прибаутками, усядутся за стол, и Авдей крикнет: «Ну–ка, мать, ставь на стол самовар! Чаи сейчас гонять будем!»

Рано утром, когда она открыла дверь, в дом вдруг влетела птичка. Громко чирикая, она полетала по избе и снова выпорхнула на улицу. «Предвестница беды», — подумала Груня, а сердце сжалось от тяжелого предчувствия.

Услышав шаги во дворе, Груня вскочила. Послышались голоса. Кто это? Может, Лука наконец вернулся?

Она выглянула в окно. Во дворе и за воротами народ. И людей так много…

Заскрипели ступени крыльца. Кто–то закашлялся, как будто водой поперхнулся. Нет, это не Лука!

Никодим зашел в избу со слезами на глазах. С ним были его жена и Анисья Комлева.

— Ох, Грунечка, — заголосила От порога Прасковья. — Нет уже у нас больше Луки. Не–е–е-ту, Гру–у–у-ня!

У Груни потемнело в глазах. Она как будто отключилась от происходящего. Она не помнила, как вырывалась из крепких рук Никодима, била себя кулаками по вискам, выдирала волосы из головы, не чувствуя боли.

Женщины силком уложили Груню в постель, а сами сели рядом. Вошедший в избу поп Серафим начал громко читать молитвы. Входящие следом за ним люди тоже молились, но Груня ничего не слышала. Она словно окаменела, превратилась в холодный камень, и читаемые молитвы не могли облегчить боль и оживить омертвевшую душу.

Пугачев чувствовал себя тревожно. Каждую секунду, каждый миг могла решиться его судьба. Правда, верный Макей пока держался на допросе крепко. Но что будет завтра?