Александр Харламов - Перед грозой

— Черт! — Говоров оттолкнул Веникова в сторону и нажал кнопку машинки в тот момент, когда хвост эшелона, заполненного солдатами в какой-то непонятной, незнакомой форме почти прошел мост. Раздался оглушительный взрыв. Осколки и щебень разлетелись во все стороны, прокосив посадку. Над головой деда Федьки шлепнулся в молодой дуб обломок мостовой отмостки. Хвостовой вагон устоял на рельсах. Его качнуло из стороны в сторону, но опасное место он успел проскочить. Кто-то сорвал стоп-кран. Из-под колесных пар полетели искры. Заскрипело…Эшелон дернулся, останавливаясь.

— Ходу! — подскочил, совсем, как молодой дед Федька, активно перебирая костылем. — Сейчас тут будут все итальянцы, которые ехали в вагонах.

Подталкивая друг друга в спину, они выбрались из посадки и двинулись по пустынной улице села. Испуганно брехали собаки, привлеченные шумом взрыва. В некоторых окнах загорелась керосинка, но никто и не думал выйти посмотреть, что случилось.

— Ко мне! В сарае отсидитесь… — торопливо произнес дед Федька, заталкивая их в калитку. Дома горела лампа. Тускло светилось единственное окно. Не спит Акулина, не спит… И сколько раз говорил понапрасну не жечь топливо. Подумал разозлено старик. Мысль о том, что акция провалилась, не давала ему покоя. В какой-то степени он винил в этом и себя. Повел детей на дело, даже не проверив уровень их подготовки! Но Говоров ручался же за них…

— Забирайтесь на самый верх! Накроетесь сеном. Утром рано выведу вас в лес, — проговорил Подерягин, поминутно оглядываясь. Ему казалось все время, что кто-то наблюдает за ними, кто-то их рассмотрел на ночной улице, что все пропало, и он подставил, помогая этим комсомольцам, не только себя, но и Петькину семью.

— Спасибо, Федор Алексеевич! — прошептала ему на прощание Настена, неловко забираясь на аккуратно сложенный стожок.

— Не за что! — буркнул старик, закрывая сарай.

— Здравствуй, батя! — от голоса Акулины, прозвучавшего в полнейшей тишине, он вздрогнул и резко повернулся. Нога от всей ходьбы и бега ныла так, будто в нее запихнули раскаленный прут.

— Здравствуй, Акуля! Ты чего не спишь? Говорил же, что керосинку жечь без толку нельзя! — заворчал он, приходя в себя от секундного замешательства.

— Гости у нас! — хмуро проговорила невестка.

— Кого ж это на ночь глядя-то принесло? — изумился дед.

— Сам посмотри… — Акулина пропустила свекра в дом, плотно прикрыв за собой дверь.

Вот и закончилось их сидение под Вологдой. Рано или поздно это должно было случиться. Петр еще с утра догадался об этом. По суровому выражению командиров их дивизии, встречающихся ему на пути, по невольной суете возле штаба, где тяжелые черные чемоданы с секретными картами грузили в старенькую полуторку, по озадаченному лицу Прохора Зубова, который пришел сегодня с красными, не выспавшимися глазами, и неожиданно объявил освобождение от учебных занятий. Дивизия дышала напряженным предвкушением фронта.

Судя по сводкам СовИнформбюро, ситуация складывалась явно не в нашу пользу. Немец пер напролом, прорываясь к Сталинграду, наши войска все больше отступали, пока не уперлись в Волгу. Дальше дороги не было. Часто вечерами они своей ротой собирались в красном уголке дивизии и слушали вечернюю сводку. А потом горячо обсуждали услышанные новости. Главным предположением, куда их могут отправить, был, конечно, Сталинград. От этой высказанной мысли у Гришки Табакина испуганно округлились глаза, и образовалась икота. Он вообще был немного трусоват, но Петр списывал все это на молодость и интеллигентное воспитание. Подерягин до сих пор не понимал, зачем он пошел добровольцем на войну, имея бронь от института, надеясь найти ответ на этот вопрос в первом же бою, которые они примут.

Вообщем, без малого три месяца пролетели для дивизии, как один день. Акулина сначала часто писала, потом письма стали приходить все реже и реже, пока совсем не исчезли. Ничего удивительного в этом не было, ведь их район еще с мая находился в оккупации. Все мысли о доме как-то ушли на второй план. Петру удалось забыться в беспрерывных нарядах, тренировках, учебно-полевых выходах и стрельбах. Неожиданно для самого себя, он понял, что ему нравится служба, чувства товарища, локтя, беседы по вечерам в Красном уголке, строевые смотры и наряды на кухню. Его сорокалетнего мужика захватила эта жизнь, закрутив в колесе времени, не давая скучать, не давая думать, не давая времени писать длинные и тоскливые письма.

Только вечерами иногда накатывала тоска по жене, детишкам, по родному селу с его обширными полями, бурлящим по весне ериком, запахом сирени, сладко растекающемся по улицам деревни, по знакомым лицам соседей, по обычной работе, по запаху лошадиного пота, по спелой пшенице, по обычной мирской жизни. Накатывало, но он старался гнать эти мысли подальше, настраиваясь на боевой лад.

Сержанта ему все-таки не дали. Майор Тополь подсуетился, накатав огромный семистраничный рапорт на имя начальника особого отдела Резервной армии. Эта история еще долго аукалась не только для Петра, который не вылазил из караулов и нарядов. Но, по слухам, и для комдива Перховича. Гришка Табакин, который все в этой жизни знал и везде имел своих информаторов, словно паук, сплетая вокруг себя сеть сплетен и интриг, говорил, что Франца Иосифовича вызывали в особый отдел армии и требовали объяснений, болтали даже о возможном снятии с дивизии, но обошлось…Перхович был мужик справедливый.

Но насчет сержанта Петр и не жалел! Он никогда не хотел отвечать за людей, поднимать их в атаку. Объясняя и мотивируя что-то. Не его это было! Не его! Так что все хорошо, что хорошо кончается!

С самого утра рота шумела, как растревоженный улей. Строились самые нелепые предположения о том, куда их могут выдвинуть. Петр молчал и ждал, что рано или поздно им все объявят. Так и вышло!

Где-то к обеду в роту забежал дневальный и сообщил, что Зубов объявил общее построение.

— Вот оно! — радостно воскликнул рядовой Степкин, до хрипоты спорящий с Табакиным о том, что под Сталинградом нам делать нечего. — Сейчас-то нас Прохор и рассудит!

Бегом выбежали из барака, в котором за три месяца уже успели обжиться. Не было в нем уже ужасающих щелей в стенах. Их заделали глиной. Сложили настоящую русскую печь, постелили полы. Лейтенант откуда-то достал кровати, и быт наладился. Покидать теперь это все было если не тоскливо, то грустно это точно.

На плацу стоял полковник Перхович, усталый до невозможности, бледный и не выспавшийся. Сколько бессонных ночей он провел, строя планы, обучая солдат, проводя совещания. Теперь настало время проверить, было ли это все зря или нет? Рядом с ним топтался Зубов, надевший по такому торжественному случаю парадный мундир, блестя новенькими золотистыми пуговицами и свеженькой фуражкой. Чуть поодаль майор Тополь, который сразу же поймал взгляд Петра и неприятно скривился. Мол, знаем мы вашу сволочную душонку Петр Федорович, знаем…И будет за вами особенный пригляд.