Абрам Каган - Преступление и совесть

— Только вы, Дмитрий Петрович, можете нам помочь.

— Я?

— Да, именно вы, — твердо ответил министр юстиции.

И теперь Косоротов начал восстанавливать в памяти все, что он слышал о киевском убийстве. Ему даже вспомнились протестующие заявления виднейших европейских ученых киевскому психиатру Сикорскому. И на мгновение он задумался: а может, попытаться избежать беседы, которая возникнет в департаменте… Может, не пойти? А вдруг приглашают его совсем по другому делу, кто знает?

Косоротов только что закончил лекцию. Перед его глазами все еще стоял этот рыжий, веснушчатый студент, не отстававший от него и все интересовавшийся вопросом о так называемом visum reperium, что означает — «акт осмотра». Веснушчатый студент хотел знать, что превалирует в этом вопросе — суд или наука? И сколько профессор ни растолковывал ему, студент все не соглашался с ним, ссылаясь на авторитет известного юриста Спасовича, который утверждал, что суд должен базироваться не только на научных гипотезах и предположениях, а исходить из психологических соображений. Главным, естественно, являются результаты акта осмотра и психологические выводы, вытекающие из практической жизни — из ситуации. Вот на чем настаивал знаменитый адвокат и что доказывал профессору студент.

— Вы отрицаете примат науки?

— Нет, нет, — горячился студент. — В дополнение к научным гипотезам и психологическим выводам важна чистота души и добропорядочность судебного эксперта…

…Почему ему вспоминается этот веснушчатый студент именно теперь, когда он собирается посетить департамент полиции? Словно иглы таранили его сознание энергичные слова студента о добропорядочности, честности и чистоте души при экспертизе. Не иначе как кто-то подослал к профессору того упрямого молодого человека в потертой студенческой тужурке… Образ студента преследовал Косоротова на пути к департаменту полиции.

— Дмитрий Петрович! — обрадовался Белецкий, наклонив перед вошедшим профессором аккуратно причесанную голову с жирными, блестящими волосами.

— Господин Белецкий? — осторожно спросил Косоротов.

— Да, Дмитрий Петрович. У нас обоих одинаковые отчества: меня зовут Степан Петрович. Да-с. Садитесь, Дмитрий Петрович, — он указал на кресло.

Косоротов разгладил оба конца широкой бороды, приподнял полы сюртука и сел.

— Слушаю вас, господин Белецкий.

— В нашем министерстве есть мнение, — сразу приступил к делу Белецкий, — что вы, Дмитрий Петрович, являетесь подходящим кандидатом в эксперты для киевского процесса.

— Что вы хотите этим сказать, господин Белецкий?

Шнурок, на котором держалось пенсне профессора, упал. Он подхватил шнурок правой рукой и перебросил его через ухо.

Белецкий следил за движениями Косоротова и заметил некоторую его нервозность.

— Мы считаем вас наиболее компетентным в этой области науки. Да-с. Как думаете вы, Дмитрий Петрович? — улыбнулся Белецкий.

Профессор ничего не ответил. Помолчав немного, тяжело поднялся, подошел к окну, затем опять сел и спросил:

— Так что же требуется от меня?

Белецкий выдвинул ящик своего письменного стола, достал конверт и придвинул поближе к профессору.

— Вам понятно, что мы хотим от вас?

Косоротое равнодушно смотрел на блестящие волосы Белецкого.

Помедлив, он взял конверт в руки.

— Это только аванс, господин профессор. В Киеве, куда мы командируем вас, вы получите остальное обеспечение.

Когда конверт был уже в широком нагрудном кармане профессора, Белецкий добавил:

— Мне известно, что вас ожидает высочайшая награда.

В течение длительной паузы Косоротов видел улыбающиеся губы Белецкого и немного прищуренные его глаза.

— И в течение всего процесса департамент не забудет вашей экспертизы по этому делу, да-с, да-с…

Немецкий император Вильгельм Второй внимательно изучал мемуары Отто Бисмарка, читал, что-то записывал, часто останавливался, задумывался.

Теплый июньский день распростерся над аккуратно обработанным садом, где необыкновенные экзотические растения, привезенные из далеких тропиков, создавали под окнами императорского замка особую атмосферу спокойствия, уюта и удивительную прохладу.

Одно место в мемуарах Бисмарка особенно привлекало внимание немецкого императора: Бисмарк писал о том, как ему однажды привелось сопровождать царя Александра Второго на охоту в Беловежской пуще, — тогда он был прусским полномочным министром, послом при русском дворе. Случилось так, что Бисмарк отстал от царской свиты и заблудился. Это было в зимнее время, когда стояли сильные морозы. На затуманенный белый лес начали надвигаться темные сумерки. Бисмарк услышал хриплые, тревожные звуки рожков — очевидно, заблудившегося посла разыскивали. Но звуки рожков терялись в гуще леса, как оленьи рога меж ветвей, и безнадежно угасали. Неожиданно — просто чудо! — перед растерявшимся послом выросли крестьянские сани, кривые и тяжелые, с маленьким, сморщенным мужичком, который, несмотря на незначительный рост, обладал мощным голосом.

— Что случилось, барин, чего ты так испугался? — Маленький человечек разглядывал Бисмарка.

— Ты слышишь, — обрадованный Бисмарк начал объяснять крестьянину на ломаном русско-польском языке, — этот рожок далеко-далеко зовет меня.

— Понятно. Садись, барин, в сани.

— Данке шён, — бросил высокопоставленный барин и упал в сани.

Медленно, переваливаясь в санях с боку на бок, оба — крестьянин и прусский министр — ехали по ледовым ухабам и огромным сугробам. И каждый раз, когда лошаденка поскальзывалась, припадая на одну хромую ногу, и сани с высокопоставленным пассажиром подбрасывало, крестьянин хладнокровно говорил: «Ничего, барин!»— и подгонял слабую, продрогшую лошаденку каким-то странным кнутом, который скорее подошел бы для гусей. И снова ухабы и снежные горы, снова качаются сани, и полуокоченевший голос: «Ничего, барин!», который слышался словно издалека, наводил еще больше тоски и страха на прусского посла…

Этот эпизод, судя по тому, какими красками он его описал, очевидно, врезался в память, глубоко запал в сознание Бисмарка. Читая, Вильгельм ощутил страх. Особый страх, когда в сознании отдается: «Берегись русского „ничего“! Это слово может пробить все крепости и все военные стены. Берегись!»

Вильгельм поднялся, прошелся по роскошному светлому кабинету, выглянул из окна в сад, а слова «берегись русского „ничего“» все крутились у него в голове. Чтобы избавиться от навязчивых мыслей, он позвонил, и тотчас же вошел камердинер — высокий человек с необыкновенно большой бородой, расчесанной на густые белые половины, и лицо у него было белое, вытянутое.