Александр Малышев - Ветры Босфора

Тихонов, матрос с перевязанной головой, Отвечал снизу:

- Никак нет, вашскородь, турка не пужливый. Вон каким волком зыркает. Он, вашскородь, ага [21]. Голый, а все равно видно, ага! Я ви-ижу! Говорю ему: «Туда вон подавайся! К командиру!» С резоном говорю…

- С каким резоном? С каким резоном, Тихонов! Что ж ты ему, офицеру, резон в лоб вколачиваешь, башибузук ты этакий! - орал Стройников, радуясь своей луженой глотке. Большой, плечистый, с лицом румяно-смуглым от загара и соленых ветров, он был в центре всего. Его облепили со всех сторон офицеры и матросы. Наблюдали с любопытством за командиром и дюжим Тихоновым. Турок, совсем молодой, голый по пояс, под взглядами соотечественников сердито-злобно и вместе с тем беспомощно ощеривался, бросал на матроса взгляды, которые можно было бы понять так: «Только тронь меня! Только посмей!» Сколько раз Казарский наблюдал у пленных эти беспомощные взгляды попранного самолюбия!

- Они, вашбродь, ножками не можут! Я их сейчас на руки и к вам!

И матрос уже пригнулся, чтобы взять тонкого в стане, с втянутым

животом, стройного агу на руки.

Вот когда от хохота заколебало палубу «Меркурия»!

- Только ты его нежненько, Тихонов! - посоветовал старший офицер.

- Ты, Тихонов, его, как княжну персидскую! У сердца голубь!

- В гарем, в гарем его, Тихонов! Вон глазины какие черные, красивые. И впрямь княжна!

Советы, команды, подсказки летели со всех сторон.

Юный турок догадался, какое унижение ему предстоит пережить. Лицо пошло красными, нервными, гневными и беспомощными пятнами.

- Оставь его, Тихонов! - поняв состояние турка, остановил матроса Стройников. - Веди к фельдшеру. Раненый он. Перевязать надо.

- И вовсе не раненый, вашбродь! Так, царапина…

- Раненый, я сказал! - оборвал Стройников. - К фельдшеру! Перевязать! И держать, пока я приду!

На плече у турка была побуревшая полоска давно запекшейся крови. Не царапина беспокоила Стройникова. Командир «Меркурия» угадал в молодом офицере ту нервическую натуру, которая на глазах у соплеменников будет молчать на допросе, хоть режь его на части, хоть в огонь бросай. Но, оставаясь один на один с собой, не выдерживает тревоги и подавленности, напряжения нервов, скачки беспокойных мыслей, отвечает на все вопросы. В каюте фельдшера с глазу на глаз с допрашивающим турок заговорит.

- А, это ты, Казарский! - удивился и обрадовался Казарскому Стройников.

Снизу, с берега, лейтенант поднял в приветствии сжатый кулак:

- С призом, Семен Михайлович!

- Как ты кстати-то, брат! - воскликнул Стройников. - Мне допрос учинить надо. Хочу знать, какие суда на подходе, мой толмач не столько переводит, сколько врет, поди. В первый поход он с нами, нет у меня ему веры. Подымайся!

К Стройникову подскакивали матросы. Докладывали:

- Вашскородь! Пленных - уже триста набрал в голову и сбился! Еще с полета, а, может, и более будет!

- Щитай заново, Березин! Щитай!

Подскочил старшина:

- Бим-баша один! Билим-башей два! Байрактаров четыре! Чауш один… [22]

- Хорошо, Скворцов! Эх, хорошо! Кончим кампанию, будет на кого наших пленных менять!

- Эх, жаль, не видел я твоего боя, Семен Михайлович! - с горячностью одобрения в голосе проговорил Казарский. - Лихо ты «султанов» взял! Целехонькие ведь!

- Ошеломи! Оглуши! Ослепи! Вгони душу в пятки, и - с призом!

- густым голосом, с напором, говорил Стройников, идя по кораблю впереди Казарского.

- Как же ты смог-то?

- Эге-ге-э… как? А вот ты сумей с первыми залпами все решить. Первые - в самую боль, в самую середку жизни. Мы как повалили бизань, так я приказал своим: «Палить, чтобы дыму и огню побольше было, но поверх мачт!» А капитан транспорта, дура сырая, думал, что я все по нему палю. Сейчас ты его увидишь.

Устоявшуюся вонь еще не развеяло ветрами. Пахло остывшим чугуном и кисло - уксусом. Палил Стройников из пушек, не жалея пороху. Стволы поначалу оплескивали водой из ведер, чтобы не раскалялись, накрывали мокрыми брезентами. Потом и уксус плескали, когда стало мало помогать. Под ногами мокро. Матросы машут швабрами. В двух местах у карронад Казарский заметил следы кровавых пятен, - не без потерь и на «Меркурии». Матросы, видно, уже не по первому заходу, затирали их. Песок, щепа, мусор уже были смыты. Казарский нагнулся к мешку, наполовину наполненному песком. Он был крупным, зернистым. Песок сыпят на палубы, чтобы в горячке боя на ней, мокрой, вздрагивающей, сотрясающейся, пляшущей под ногами, не поскользнуться.

- Какой у тебя хороший песок. Прямо - пшеница! Где набирал?

- спросил Казарский.

- У меня все хорошее! - с вызовом возразил Стройников. - В Севастополе набирал. В Килен-балке.

Что правда, то правда! У Стройникова все было всегда отменно хорошим! Вот и песок он знал, где набирать! Казарский смотрел на капитан-лейтенанта, и любя его, и любуясь им, и завидуя ему. Стройникову было тридцать шесть лет. Половину из них он воевал, - в Адриатике, у берегов Румелии, у кавказских берегов. За его плечами более двадцати морских кампаний. И за них орден, - одна из самых высоких наград России, - орден Святого Георгия 4 класса, Георгия Победоносца. Бой уже позади, а капитан-лейтенант все еще никак не может разжать себя. Напряжение души обозначается напряжением скул, напряжением стиснутых зубов. Был он темноволос, темнобров, широколиц. Чем больше Казарский, идя рядом с капитан-лейтенантом, поглядывал на него, тем большее восхищение тот возбуждал в нем. Ах, Стройников, Стройников, холостяк, желанный гость в каждом николаевском и севастопольском доме, надежда маменек, у коих дочки на выданьи. Главная опасность, - его, Казарского. Его соперник.

Воздвиженская дарит равной дружбой обоих. У Семена Михайловича много преимуществ. Не транспортом командует, боевым бригом. Нет на его руках ни матери-вдовы, ни сестер, ни младшего брата.

Хорошо, Воздвиженская не спешит замуж…

- А ну, сюда! - позвал Стройников Казарского.

Казарский думал, что Стройников повел его в каюты. Или в трюм. Пленных, как правило, запирают. Но Стройников провел на бак. Девять пленных турецких офицеров-моряков и пехотинцев - сидели, поджав под себя ноги. Вдоль бортов - матросы с ружьями. Увидел Казарский и еще одного человека… Женщину!… Турчанку с лицом, прикрытым кисейным яхмаком… И только теперь вспомнил, что ему уже говорил о ней, «смирненькой», комендант Суджук-Кале. Видно, из-за нее, из-за турчанки, Стройников и отступил от правила, держал целую группу офицеров, которые могли и в сговор войти друг с другом, на баке. Офицеры сидели сумрачные, смотрели, кто куда, отворачивали лица от русских.

Рискованно поступал Семен Михайлович. Рискованно! Но и Казарский, окажись у него в руках турчанка, поступил бы точно так же.

Турчанка сидела отделенно от всех. Ее знобило. Она то прислонялась к фок-мачте, то вздрагивала вдруг, минуту-другую сидела с прямой спиной, потом опять искала опоры телу в мачте. Ветерок полоскал яхмак, отгибая уголок. И тоща видна была смуглая юная кожа, черные блестящие глаза, обведенные сурьмой. На русских она не смотрела. Но видно было, что чувствовала, как никто другой из турок, их присутствие, что в испуганной душе ее каждый их шаг, каждое передвижение отзывается напряженной вибрацией. По лбу идет подвеска с жемчугами. Грудь, как кольчугой, закрыта занавеской из золотых и серебряных монет. На запястьях, на щиколотках золотые браслеты.