Александр Малышев - Ветры Босфора

На баке - и двое русских. Добрый знакомый Казарского командир катера «Сокол» лейтенант Вукотич, полусерб по отцу. И коренастый, приземистый переводчик, в самом деле, видно, туго знавший турецкий. Вукотич не мог добиться от пленных того, чего хотел знать. Турки угрюмо молчали, то ли не понимая, то ли делая вид, что не понимают. Во времена Казарского Николаевское училище, в которое он стараниями дядюшки Мицкевича был определен в свои четырнадцать лет, возглавлял генерал-майор Иван Григорьевич Бардаки, любимец Потемкина, немало повоевавший, немало поплававший на своем веку. В училище готовили офицеров из дворян. А штурманов «более из низких классов», - проще говоря, из обнищавших дворян. Казарские к тому времени такими и были. Отец, Иван Кузьмич, так обнищал, что вынужден был стать управляющим в имении князя Любомирского, в Дубровно, под Витебском. Генерал-майор Бардаки - светлая память ему! - не делал для себя различий между дворянами, за которых родители вносили кошт покрупнее, и штурманами, с более худым коштом. Всех их называл «господами офицерами», за проказы угощал линьками и гардемаринов, и штурманских учеников без разбору и без оглядки на родительский кошт, но в общем-то драли воспитанников в училище без особого усердия, привычного в те годы. Бардаки одинаково требовал и с тех, и с других, чтобы койки в дортуарах закатывали гладко, чтобы делали им «красивые головки», - эти головки у многих стали предметом особого чванства. А когда с весной занятия в классах кончались, и воспитанники в офицерской и в штурманской половинах с одинаковым настроением принимались «пускать каникулы», то есть рвать свои записи, делать из них «голубей» - Иван Григорьевич раздавал подзатыльники собственноручно, опять-таки блюдя равенство и справедливость. Словом, воспитывал по-родительски, как родной отец, право! Теперь, вспоминая былые годы, николаевские выпускники только посмеивались и понимали, что незабвенный Иван Григорьевич мог, мог быть любимцем легендарного Потемкина-Таврического!

Один из заветов генерал-майора был таков:

- Знай язык противника, как свой знаешь. Толмач тебя и переведет, а не сумеет довести до пленного, что тебе, моряку, знать надобно. Толмач тебе и переведет, а не все поймет, что бы ты сам понял.

Во времена Бардаки турецкий в училище изучали основательно.

- Казарский! Как кстати-то! - обрадовался и Вукотич, отводя гневные глаза от турка, капитана «Босфора», очевидно, упрямо молчавшего. Капитан - кряжистый, крутоплечий турок лет пятидесяти. Русскому морскому офицеру дисциплина и малейшего отступления от формы не разрешает. Сам государь-император, где бы ни встретил военного человека, к форме строг, пощады не знает. Вдали от его глаза в форме моряка всегда тот же порядок, как и перед государевым смотром. Турки допускают много вольностей в ношении формы. Что ни офицер, то свой дорогой кушак, шитый серебром, золотом. И у капитана «Босфора» поверх шелкового оранжевого антари (жилета, поддевки) кушак. Но за ним ни пистолета, ни ятагана, - разоружен. Под феской, тоже оранжевой, крутолобая, с бычьей крутизной в височных долях, голова. Попробуй, выжми из такого хоть слово!

И совсем он не «сырая дура», думал Казарский. Стройников и сам

знал, что капитан - не «сырая дура». Оброненные слова были скрытым хвастовством, бравадой. Видно же, такой пленный - честь для победителя!

Уже и Вукотич понял, что допрашивать капитана - время терять.

- Спроси ты янычарку, Казарский, - с раздражением проговорил Вукотич, переводя глаза на женщину, - что она, жена коменданта Анапы, паши Шатыра Осман-оглы? Вон какая богатая. Вся золотом увешана. Если жена паши Шатыра Осман-оглы, жди нового нападения на Анапу. Не собираются они нам оставлять крепости, коли жен вызывают. Турка пока на штык не подденешь, нипочем не уговоришь!

В обороне турки всегда упорные. И Вукотич, проницательный, въедливый, прав, - жен не вызывают, когда хотя бы в затаенном уголке мозга есть мысль о сдаче.

Переводчик приосанился, напустил на лоб думу. Даже склады-морщины над бровями углубились.

- Анапская жена у Шатыра состарилась. Вся седая, лицо печеным яблоком сморщилось. Паша молоденькую возжелал, - проговорил переводчик, отпуская от себя слова неторопливо, степенно.

- Молчать! - побагровел Стройников. Не терпел вранья. Вранье в военном деле - гибель!

Вукотич тоже возмутился:

- Имени янычарки узнать не смог. А тут всю жизнь по канве вышил!

Переводчик струсил, смолк.

Турчанка вжалась спиной в фок-мачту. В черных глазах - даже за кисеей яхмака - нарастающая жуть.

Казарский глянул на нее, и кольнуло его воспоминание. Сестру, покойницу, увидел. Та была еще моложе, когда погибла. В двенадцатом году Наполеон взял Витебск, а днем позже вошел в Дубровно. Какую свободу Франция принесла в Дубровно, семья Казарских узнала сполна.

Солдатня разграбила барскую усадьбу.

Матренушку приметили, - рослая была, как все Казарские, лицом белая, коса за плечом до половины спины. Матренушка от солдат к мельнице, к реке. До обрыва доотступалась. Видит - некуда больше. С обрыва - в водоворот у мельницы. Сетями ее вынули потом. Всю о камни избившуюся.

Отец в один час обезножил. А через год, в 1813-ом, умер. Казарскому предстояло еще год учиться. А кошта-то нет! Все шло к отчислению из училища. Дальше - жизнь без средств. Но опять же - светлая память генерал-майору Бардаки! - со скудных штурманских курсов Казарского он отчислил в… класс гардемаринов. Год беды стал годом крутого поворота в судьбе Казарского. Штурмана - черная кость флота. На них армейская форма, у них армейские звания: подпоручик, поручик. У офицера флота совсем иное положение. Офицер - хозяин корабля; штурман - обслуга. Казарский, единственный из поступавших в штурманские классы, выпущен был мичманом.

Казарский присел перед турчанкой на корточки. С приветливостью заглядывая в глаза, смягчая голос, спросил:

- Сэнин адын нздир?

- Улдуз… - Едва шевельнулись обведенные кармином губы.

- Уддуздур? [23]- засмеялся Казарский и с гримасой шутливого замешательства взглянул на небо, в то же время кося глазами на турчанку. Словно собирался сравнить звезду на небе и звезду на баке «Меркурия»,

Турчанке было не до смеха. Последняя краска стекла с лица.

Казарский поймал себя на мысли, что за пятнадцать лет, прошедших со дня гибели сестры, поистерлось в памяти лицо Матренушки. И вот только теперь, глядя на турчанку, совсем на Матренушку не похожую, вдруг, вспышкой в мозгу, увидел глаза сестры, зеленовато-карие, за светлыми пушистыми ресницами, и славянскую россыпь веснушек в межбровье, по носу и по щекам. В последнюю минуту у сестры вот такие же, наверное, полные ужаса глаза были…