Александр Малышев - Ветры Босфора

Казарский подумал с минуту.

- Зачем вам? - спросил он.

- Если по флоту вдруг пойдут разговоры - а они пойдут, я знаю - от меня отвернутся все. Отречется даже мой командир господин Скаловский, которого я тоже уважаю как человека чести и долга. Мне не останется ничего, как подать в отставку… Уйти с флота, когда флот воюет… - Кадык его заплясал, прыгая над воротничком.

- Я слушаю… - повторил Казарский и опустил глаза, разглядывая свои колени.

- Я вас ни о чем не прошу, - хрипло продолжал Артамонов- младший. - Только, Бога ради, откройте мне свои намерения.

Судьба человека непредсказуема. Так недавно все в жизни Казарского могло поломаться всего от того, что главному шкиперу было жаль какой-то краски на борт старого транспорта. А теперь он сам стал хозяином судьбы лейтенанта с «Пармена». Дай он ход той бумаге… Старый Артамонов уцелеет. Тот, как генерал Голенищев-Кутузов, прикажет себе:

- Начинай сначала.

На любых дрожжах в рост пойдет.

А сын его, ни к чему не причастный, сломается. Тонок. Нервен… Такие свой суд в себе носят.

Казарский посидел, молча, раздумывая… Поднялся… Подошел к шкафу с секретом. Нажал на кнопку с боку. Крышка бюро собралась в гармошку, утонула в пазу. Вынул синюю бумагу, рифленую рисунком. Сгущались сумерки. Казарский подошел к столу, зажег две свечи в подсвечнике. Показал лейтенанту:

- Узнаете руку вашего батюшки?

- Узнаю.

Казарский поднес бумагу к огню. Плотная, она загорелась не сразу. Почернел угол. Бумага занялась пламенем. Осыпалась пеплом на металлический поднос.

«На похоронах - не пляшу».

Лейтенант долго и сердечно тряс ему руку. Потом выскочил из комнаты. Пробежал по хозяйской половине, словно за ним гнались.

Сабля застучала опять о стулья, о косяки дверей.

Его лицо внезапно забелело уже в полных сумерках в раскрытом в вечер низком окне.

- Простите! - вскричал он нервно.

«Что еще?»

- Простите! Я вас не поздравил!

- С чем?

- Как - с чем? Вы не знаете?… Вы - капитан-лейтенант. И вы - командир брига «Меркурий»…

- Откуда у вас такие сведения? - обессиливая, тоже теряя голос, спросил Казарский.

Оказалось, эскадра уже знала об этом. Стройников - командир «Рафаила». Казарский - командир «Меркурия». Он, Казарский, с «Владимиром». Стройников - с «Анной»!

Командир эскадры капитан I ранга Скаловский принес новость, вернувшись с совещания у адмирала Грейга.

….

Шкипер Артамонов на долгие годы исчез из жизни Казарского.

Но не навсегда.

Из «ОБЩЕГО МОРСКОГО СПИСКА»

1828 г. Произведен в капитан-лейтенанты за отличие, оказанное при взятии Анапы; и награжден золотою саблею «За храбрость» за отличие, оказанное при взятии Варны.

Из «ОБЩЕГО МОРСКОГО СПИСКА»

1828 г. Командуя бригом «Меркурий», плавал у румелийских берегов до Константинопольского пролива; за взятие в плен у Суджук-Кале турецкого транспортного судна с десантом до 300 человек с тремя знаменами награжден орденом Св. Анны 2 степ. Произведен в капитаны II ранга.

Лето, осень, зима 1828-го года прошли в походах. Пришел год 1829-ый. Русско-турецкая война продолжалась.

Рано, в середине февраля, обманутый ненадежным теплом, зацвел дурашка-миндаль. Холода приходят в Крым не по календарю, не в декабре или январе, а тогда, когда ледоход сдвинет глыбы льда в реках, погонит их колючим сквозным норд-остом к югу. Но пока север еще укутан снегами, там на гребешках сугробов жесткий наст. И Крым живет сам по себе. Снег, обрадовав глаз, выпадет, мягкий, пушистый. Полежит день-два. И обессилит. Скомкается в ноздреватые, грязные кучки. Из-под него островками проступит сырая земля, на ней слежавшиеся настилы прошлогодней листвы. И местами проглянет, засмеется зеленая, изумрудная травка, пробившаяся еще осенью, ожившая.

«Меркурий» стоял на ремонте в доке Севастопольской верфи. Команда жила на берегу, в казармах. Деятельно готовилась к выходу в район боевых действий, - к Румелийским берегам. Жили сосредоточенной, полной тяжелого труда жизнью.

В последний февральский вечер прислал к Казарскому своего вестового Стройников. Настоятельно звал к Татьяне Герасимовне Воздвиженской. Казарский прочитал записку. Такого еще не было, чтобы в дом Воздвиженской приглашала его не Воздвиженская, а Стройников.

Дел на корабле было невпроворот. Но вдруг все отодвинулось. Все стало не таким важным, не таким срочным, каким представлялось до прихода вестового. Казарский отослал вестового, сказал, что сам будет на «Рафаиле».

Командирская каюта фрегата вдвое больше командирской каюты брига. Каждая ступенька трапа возвещала о корабле другого класса. Стройников был без сюртука, в тонкой батистовой рубашке с незастегнутым воротом. Казарского поразила перемена в товарище. В каждом движении, во всем облике нервная решимость. На что решился Семен Михайлович? Лицо у Стройникова и в феврале загорелое, каменно-крепкое. Шея крутая, молодая. В распахе ворота курчавится густота. Несмотря на зимнюю стылость каюты, весь он жарко пахнет морем, ветрами, невыветриваемым корабельным духом. Приметил Казарский и совсем новый блеск в глазах.

Опоздал он, Казарский…

Проворонил Воздвиженскую…

С чего он взял, что траур у молодых вдов бессрочен?

Да, сестры, Параша и Катенька, все еще не пристроены. И брат не на своем коште. Да зачем же было ждать всех? По месяцу, по два в дом Воздвиженской не заглядывать? Вон как красив, как полон молодой силы Стройников. Пошел в лобовую атаку и…

Казарский выпрямился и очень примой, закаменевший, прошел к иллюминатору. Только повернув лицо к морю, позволил себе расслабление. Губы его дрожали. В сердце битой, поджавшей хвост собакой скулила тоска.

Воздвиженская оказалась дома не одна. Из Губернаторского [26]Николаева в заштатный Севастополь к ней приехала погостить мать. В гостиной сидели еще два офицера, незнакомые Казарскому. Майор артиллерии и, сразу остановивший на себе внимание, рослый, с закрученными, как у Николая I, пышными усами капитан-лейтенант с флигель-адъютантскими вензелями на эполетах - буквой «Н» («Николай»).

Это еще кто? Казарский ревниво взглянул на залетного красавца.

Было ясно, что они с Семеном Михайловичем припоздали. Но Татьяна Герасимовна - что за прелесть! - не умела сердиться по пустякам. Увидев их, радостно воскликнула: «Ах, как хорошо-то!» В последний год эти слова: «Ах, как хорошо-то!» - стали ее любимым присловьем. Быстро и легко поднялась с дивана, пошла навстречу со своей сияющей улыбкой счастливой женщины. Протянула Казарскому узкую прекрасную руку, и он после запахов верфи: смолы, пеньки, стесываемого дуба, каленого железа, - ощутив запах ее духов, едва уловимое тепло, излучаемое ею, - почувствовал едва не дурноту в себе.