Александр Малышев - Ветры Босфора

- Я вот го-о-рю, победы на море только тогда победы-с, когда войска на берегу в образцовом порядке. А если, я го-о-рю, господа, на берегу не батарея, а кабак-с, победа на море всего фейерверк-с, я го-о-рю. Постреляли, огня-дыму напустили, а где потом укрыться, если берег ненадежный? Вот всю победу моряки, я го-о-рю, и профукают, если батарея на берегу не защитит их. - Майор перевел дух, и после спада в голосе продолжил с новым подъемом: - Я и го-о-рю, господа, где кому служить, в море у карронад, или на берегу у батареи, на то, господа, есть высочайшая его величества воля-с! Потому государь-император, я го-о-рю, награждая флот, никогда не обходит щедротами артиллерию. Я го-о-рю…

Он вытягивал пошедшую пятнами шею, которую теперь уж совсем невыносимо жал тугой ворот. Словно весь вылезти вознамерился из своего жесткого нового мундира. Закончить свою речь он имел несчастье такой фразой:

- Я го-рю, что я всю жизнь на службе горю.

Татьяна Герасимовна не выдержала. Рванулась со стула:

- Пойду, скажу Дуняшке, чтоб самовар ставила!

Юбка ее дохнула, шуршащей волной шелка пройдя по ноге Казарского.

- И я пойду, скажу Дуняшке, чтоб сладкий пирог несла, - сказала мать, и, несмотря на годы, такая же легкая, как дочь, с той же летящей походкой, скрылась в дверях.

Офицеры успешнее, чем женщины, справились с собой. Со скованными лицами дослушали майора до конца. Лазутин остался в гостиной, а Стройников и Казарский вышли на балкон покурить.

В соседних домах уже спали. Издали, с бухты, доносились оклики часовых: «Слу-у-шай…» «Кто гребет?…» Южная бухта отсвечивала темной, льющейся маслом гладью. По-другому, темной плотной лентой отсвечивала дамба, отделяющая оконечность бухты от топкого, никогда не просыхающего болота [28]. Хватал морозец. Но Казарский и Стройников, выйдя, расстегнули кители, не чувствовали холода. Трубка Стройникова пыхнула огоньком.

- Все, Саня. Кампании конец - и я под венец.

- Что же ты это мне говоришь, Семен Михайлович, а не им, женщинам? Скажи им, они ждут.

- И не скажу, - помолчав, проговорил Стройников.

- Что же так! - обиделся за Татьяну Герасимовну Казарский. И устыдился горячности своей обиды.

Стройников сделал еще затяжку, продолжая молчать.

- Не понимаю тебя, Семен Михайлович! - все с той же обидой за Татьяну Герасимовну проговорил Казарский. - Ты завтра уйдешь, а майор артиллерии тут. Он не глуп, майор. Он просто раздражен, он в состоянии войны с тобой.

Стройников молчал.

- Ей, Семен Михайлович, не все равно, скажешь ты или не скажешь. Она храбрится, а ей надо, ей очень надо, чтоб ты сказал при матери и при брате: «Под венец зову тебя». Не захочет тебя Татьяна Герасимовна ждать - пожалеешь, Семен Михайлович!

Не понимая Стройникова, Казарский еще меньше понимал самого себя. Себя человеку, видно, никогда не понять. Он и не хотел скорого брака Татьяны Герасимовны со Стройниковым. Но уж совсем не желал бы ее брака с этим смешно заикающимся майором.

- Пожалеешь, Семен Михайлович, - горячился Казарский. - Что-то мне подсказывает, ох, пожалеешь! Слепой ты, что ли!

- Нет, Саня, - разомкнул губы Стройников. - Не слепой я. Я все-о вижу… Я ведь, брат, и то вижу, что не только майору, а и тебе, Санечка, о-очень приятно ручки Татьяне Герасимовне целовать. Я, Санечка, и то вижу, что не дружбой своей она тебя дарит, отличая от всех. В ней женщина ликует. Рада, что есть власть и над тобой.

- Да я… Да она… - Из сердца в лицо как киноварью плеснуло.

Стройников отвел глаза, равнодушный к его замешательству.

- Знаю, Саня, - продолжал он задумчиво, - пожалею, если ждать не станет… А нет, ничего я им сегодня не скажу…

В мозгу Казарского мысль, которая все время была где-то далеко-далеко, в глубинах извилин, вдруг прояснилась.

На флагманском корабле контр-адмирала Кумани старшим офицером плавал однокашник Стройникова по Морскому корпусу капитан-лейтенант Федор Юшков. Юшков погиб во время штурма Сизополя. С самого выпуска из корпуса Стройников и Юшков служили бок о бок. Стройников на фрегате «Африка» мичманом, Юшков на фрегате «Евстафий» мичманом. Стройников лейтенантом на транспорте «Прут», Юшков лейтенантом на транспорте «Кахетия». Лишь однажды Стройникову удалось вырваться вперед друга: после Анапы произвели его

в капитаны II ранга. Стройников сам когда-то рассказывал Казарскому, как «замачивали» производство. Феденька, обнимая друга - весь вечер рядом сидел - клялся, смеясь: «Я - везучий. Мне еще повезет больше, чем тебе с «Босфором». Вот увидишь, обгоню…»

Повезло везучему Юшкову.

О б о г н а л.

Сердце Казарского дрогнуло. Он схватил Стройникова за борт кителя, рванул к себе. Хотел, как на шканцах, громовым голосом вскричать, рвя голосовые связки: «Да ты что!…», но вышло хрипом: «Ты что… Ты, Семен Михалыч, брось… Ты в себя не закапывайся, слышишь?»

На войне никто себе не хозяин. Одно Казарский знал точно: живи пока жив, гони от себя глухие мысли прочь. Ты - военный. Ты с четырнадцати лет выбрал себе судьбу. Сам решил, что жить будешь по соседству со смертью. Ну и терпи соседство!

Стройников высвободил борт сюртука из его рук. Засмеялся. Так, оскал влажных, фосфорящих в ночи белых здоровых зубов, а не улыбка. Повторил:

- Так решил, Саня: кампании конец - тогда под венец.

О Юшкове - ни вздохом.

- Слу-у-шай… - заглушенно неслось с бухты. Часовые усердствовали. Доказывали начальству: не спят!

В небе под месяцем плыли маленькие облака. Одно словно просыпалось вниз. И было под ногами, под балконом: там цвел миндаль. Расцвел не вовремя. Обманутые теплом, рванули в нем от корней вверх живые соки.

Девятнадцатого марта, ближе к вечеру, Казарский сбежал с трапа «Меркурия», на Екатерининской остановил извозчика, поехал к Воздвиженской. Дверь открыла Дуняшка. Руки - в тесте. На лбу - мучная полоса. Тонкие вьющиеся волосы пахнут ванилью, цикорием, жареным миндалем. Выпалила:

- А барин Семен Михайлович барыне с оказией письмо передал. - И без перерыва, на едином вздохе: - Была Антонина Ефимовна Клепикова, карты раскладывала, обещала барыне столько детей, что щитала-щитала, щитала-щитала, десять нащитала, со щету сбилась, так пощитать и не смогла, во-о сколько у барыни детей будет!

- Дуняшка! - донеслось сердитое из глубины квартиры. - Вот я тебе сейчас рот зашью! Чего болтаешь, не спрося!

Дуняшка прыснула, прикрыла ладошкой с засыхающими пятнами теста рот, защищая. Вылетела из прихожей пулей. Уже со стороны кухни проговорила звонко, искупая вину:

- Мы Антонину Ефимовну и не звали вовсе! И гадать не просили новее. Сама приезжала, к заутренней звала!

Клепикова была женой помощника коменданта крепости. Темная, с суховатым лицом, похожая на цыганку - верно, в ее крови и было что-то цыганское - она иногда гадала знакомым. Можно было верить картам, можно было не верить, но весь Севастополь знал: ее предсказания удивительным образом сбывались! Из комнат навстречу гостю шла Татьяна Герасимовна, смеющаяся, сознающая свою красоту. Блузка с высоким воротом и широкими рукавами, юбка из кашемира подчеркивают совершенство форм. Ее совсем не трудно было представить в окружении толстощеких, проказливых малышей, с которыми она управляется легко и весело.