Александр Малышев - Ветры Босфора

- Отшельник! - засмеялась Воздвиженская. - Вам так не нравится мой дом? Вам так неприятно видеть меня? Почему, вы от меня прячетесь, Казарский?

Он продержал ее руку у губ дольше, чем это было бы прилично. Но она не отняла ее. Смотрела на него, улыбаясь глубокими, бездонными глазами.

- Ах, как хорошо-то… - повторила.

Капитан- лейтенант так и не понял, что «хорошо-то»? То ли то, что «отшельник» заглянул в дом? Или то, что пришел Стройников, которого, видно, больше ждали, чем его? Или, может, то, что в доме этот усатый красавец?

Промельками пронеслись в памяти картинки встреч с Воздвиженской в Дворянском собрании. В этих картинках открылся смысл, которого раньше не улавливал. Вот это сияющее выражение счастливой женщины установилось в лице Татьяны Герасимовны именно после знакомства с Семеном Михайловичем. Да они же сразу стали приглядываться друг к другу. Как можно было этого не заметить? Что обманывало-то его? Обманывало их уверенное спокойствие, которое он принял за равнодушие дружбы. Когда в собрании Стройников танцевал с хорошенькой, похожей на белокурую куклу юной Мекензи, Татьяна Герасимовна не провожала его ревнивым взглядом. Танцевала сама, теряясь, кого выбрать. Очень часто с Казарским. Оглядывала зал в огнях, повторяла полюбившиеся слова: «Ах, как хорошо-то!» Хорошо танцевать в Собрании. Хорошо быть радостно-спокойной, не чувствуя ровным счетом никакой неприязни к куколке с льняными кудряшками Мекензи. Хорошо, что есть в душе непоколебимое ощущение своей власти над этим упрямым в своем затянувшемся холостятстве капитан-лейтенантом.

Вот ведь все как было…

Мать Татьяны Герасимовны звали Марией Дмитриевной. Это была немолодая, сухонькая женщина. Но глаза у обеих были одинаковые. У матери тоже такие же темные и большие, но не такие быстрые и блестящие. Тем не менее и они приятно освещали привядшее лицо пожилой женщины.

- Мой добрый сосед, майор Николай Васильевич Дедюхин, - представила Татьяна Герасимовна майора артиллерии.

Казарский поклонился. Майор был не интересен.

- Мой брат, Дмитрий Герасимович Лазутин, - улыбаясь, лаская глазами флигель-адъютанта, гордясь им, представила Татьяна Герасимовна. Приказала строго: - Прошу любить!

«А ведь Стройников женится!» Понял Казарский.

Сердце билось отчаянно, кровь прилила к лицу.

Он сделал вид, что страшно обрадовался, что этот рослый красавец - брат, всего брат, именно брат. Воскликнул громко:

- Как я сразу не догадался? Вы же все трое так похожи!

И объединил взглядом сухонькую женщину и брата с сестрой, на самом деле очень похожих.

В сердце - ножевое ранение.

С этой раной теперь и служить, и жить.

Ну а, положим, жизнь бы вернулась назад? Положим, на календаре год 1826-ой. И что? Разве бы все по-другому кончилось?

Если бы дядя наследство отписал, свои 70 000 золотых рублей, тогда б можно было все по-другому решить. А входить в дом жены и вводить за

собой целый сиротский приют, маменьку, двух сестер, брата? Каково?

Ничего бы не переменилось. Так бы и прожил вновь три года, как уже прожил их.

Пригласили к столу.

Казарский с грустью оглядел стол. Копченая лососина, красная икра, зеленый горошек и маседуан, пирожки с мясом, - все это предлагалось всего как закуска. На столе стояли охлажденные, запотевшие бутылки померанцевой. И отдельно веселой темной стайкой вина, хорошая марсала и золотистый херес. Казарский нашел в себе силы даже улыбнуться и боковым зрением взглянуть на Семена Михайловича: понимаю, мол, брат, ради кого все это. Утром «Рафаил» уходил в крейсерство. Такой стол всего для прощального ужина?… Девчонка Дуняшка знала, видимо, поболее его. Такая же румяная и такая же «чистенькая», как хозяйка - с той свежей белизной кожи, которую дает безупречное здоровье - носилась, как на крыльях, между кухней и гостиной. Услуживала гостям с радостной, сияющей, «хозяйкиной» улыбкой.

Смотрины.

Вот что тут происходило.

Вот почему тут и мать из Николаева, и брат из Петербурга.

Воздвиженская, встретив Казарского, уже не отпускала его от себя. Села за стол рядом с ним. Протягивая руку, убирая ее, двигаясь, задевала то руку, то плечо Казарского. Край ее юбки из черного, жесткого шелка касался его ног. Он, беззаботно улыбаясь, с печалью сознавал, что место рядом с ним Татьяна Герасимовна выбрала для того только, чтобы быть лицом к Стройникову, с которым она визави. Выбрала, чтобы иметь возможность поднимать от тарелки глаза на него и улыбаться ему прелестной, много значащей для обоих улыбкой.

Разговор за столом вспыхнул едва не сразу. Как костер, который и раздувать не понадобилось. В этом умении брат Воздвиженской Дмитрий оказался большим мастером. Ход войны, события на западном берегу Черного моря, - это занимало всех. Война подымалась к самому-самому своему пику, - как армия Дибича на Балканах в тяжких ратных борениях подвигалась к трудным перевалам Балканских гор.

В сентябре 1828-го года после упорной осады с суши и моря пала Варна.

А две недели назад - Сизополь!

Сизополь - это уже 42-я широта. Это западный берег Черного моря. Это уже ближе собственно к Турции, к Анатолии, чем к России.

Вот куда забралась война.

Сизополь - глубинная территория Османской империи, со всех сторон окруженная горами, на которых турецкие гарнизоны.

Сизополь - его коренные жители болгары и греки-фракийцы - под самым носом у султана взвил голубые знамена Свободы с птицей феникс, возродившейся из пепла.

И он взят.

В сущности, штурм Сизополя был чистой воды военной авантюрой. Осуществить такое мог только человек отчаянной храбрости, авантюрист по самой природе своей. Контр-адмирал Кумани, командир эскадры (3 линейных корабля, 2 фрегата, 3 канонерские лодки, десант 1162 человека) смерчем ворвался в залив у крепости. Обрушил на нее лавины огня, выбросил десант и через двое суток захватил городок. Кумани - грек. В юности - подданный Османской империи. Человек жаркой крови, когда-то в уличной потасовке он убил вооруженного байрактара. Бежал. За глаза был объявлен государственным преступником и приговорен к смертной казни. В русском флоте начинал с матроса. Взяв Сизополь, контр-адмирал имел тайный разговор с двумя сизоцольцами-греками. Послал их с письмом на окраину Афин к больному отцу: дождись меня, скоро увидимся…

Только в самые-самые первые минуты за столом что-то неуловимое, но, тем не менее, реальное, ощутимое, каким-то пространством пролегло между флигель-адъютантом, - офицером, выполняющим личные поручения царя, - и офицерами глубинки, окраины, серой тягловой силой войны. Лазутин и не хотел, да отличался от остальных. Привычно держал торс очень прямым. Холодное, «петербургское» выражение лица было для него обыденным, он не замечал его. Но под материнским взглядом доброй Марии Дмитриевны, под любящим взглядом сестры, которую и сам любил не меньше, Лазутин оттаял от дворцовой чопорности. Спохватился. Ощутил это расстояние между собой и боевыми, отмеченными наградами офицерами, заслуг у которых перед отечеством было не меньше, чем у него самого перед царем. И переменился, сам переступил линию раздела. Говорил, с улыбкой встречал реплики собеседников, отвечал, слушал, рассказывал. Осведомленность его была такова, что он и о Севастополе знал больше, чем офицеры, служившие в Севастополе. В конце концов все замолчали и стали слушать его.