Михаил Коршунов - Мальчишник

Левка читает роман, изредка поправляя в ухе ватку: опять побаливает правое ухо. Левка вообще плохо слышал, он вообще был очень близоруким, он вообще — никакой не солдат. Но он был не только Леонардо, он был и Львенком. Наша одноклассница Маргарита Шлейфер передала мне одну из последних Левиных фраз, уже пришедшую с войны: «Теперь я на своем месте!» Что сказать по поводу этой фразы? Может быть, словами великого мастера, самого Леонардо да Винчи: «Тот, кому покажется, что это слишком много, пусть убавит; кому покажется мало, пусть прибавит».

Я сижу и гляжу на фотографии, сдвинул их вплотную. Подошла Вика, заглянула через мое плечо — над чем я застыл? И сразу поняла: ведь это было частью и ее детства и юности.

«Судьба Левы Федотова поневоле переплелась с трагическими судьбами предыдущего поколения, целого ряда выдающихся людей, раньше времени покинувших свои квартиры в Доме на набережной. Не будь эта славная когорта революционеров, военачальников, мыслителей вырвана из жизни, как знать, понес ли бы советский народ столь тяжкие жертвы в войне с фашизмом. Не должно забывать этого».

Позвонила Зина Косульникова — она из нашего дома, из нашей школы, но была классом старше.

— Миша, тебя ждет Левина мама.

— Ты уверена?

— Сказала: пусть придет Миша Коршунов. Я хочу его видеть. Миша, она в больнице.

Я, Оля Кучкина — обозреватель газеты «Комсомольская правда» — и Зина едем в больницу. Везем «Комсомолку» с очерком «Ребята из дома на набережной» (рассказ о нашей четверке) и многократно увеличенную Левину фотографию, ту самую, с уголком: фотография была увеличена для публикации в газете.

Шоссе Энтузиастов, больница старых большевиков. Все эти годы я боялся идти к Левиной маме, боялся взрыва горя: я жив, а Левы нет. Зина первой входит в палату. Мы с Олей видим сквозь открытую дверь кровать. Зина наклоняется над кроватью, что-то говорит. Слышим ответ:

— Я никого не хочу видеть.

Мы с Олей застыли, молчим.

— Я устала давать интервью.

— Пришел Миша, — говорит Зина. — Коршунов.

— Миша… — повторяет она. — Где он?

Я вхожу. Сразу узнаю ее, хотя и не видел с 1941 года, с начала войны. Наклоняюсь над ней.

— Очки… — говорит она, улыбаясь мне. — Очки сломаны.

Наклоняюсь низко. Она притягивает мою голову, целует меня и говорит:

— Теперь вижу. Это ты. Совсем седой…

— Это я.

Она сжимает мою руку, не выпускает, держит. Присаживаюсь на стул возле кровати.

— Я боялся идти все эти годы. Я ведь написал письмо в Зеленодольск, из училища, что я уже в армии…

— Ты ни в чем не виноват. Я разговаривала в военкомате… — Она сделала паузу. Она очень слабая, но руку мою все же держит крепко. — Говорила… — повторяет она, — что у него слабое зрение, плохо слышит, больные легкие.

Левка перенес туберкулез, поддувался. Олег Сальковский иногда провожал его в туберкулезный диспансер, который был недалеко от кинотеатра «Авангард», в Казанском переулке, рядом с Октябрьской площадью.

— Мне ответили — люди нужны. — И в голосе никакого упрека. И добавляет: — Никто не виноват. Война.

— У нас с собой Левина фотография. Я хранил ее с сорок второго года.

— Очки… — опять жалуется она.

Мы с Олей берем ее очки, выпавшее из оправы стекло и идем на пост к медсестре. Я прошу кусочек лейкопластыря. Мне дают. Вставляю стекло в оправу и по краю оправы приклеиваю его, укрепляю пластырем. Возвращаемся.

— Юра Трифонов говорил, что ты литератор.

Я кивнул.

— Ты пишешь книги?

— Да.

— Ты ничего не забыл? Ты все помнишь?

— Все.

Оля, включая лампу над кроватью, спросила:

— Вам понравился фильм «Соло трубы»?

Помолчав, она ответила:

— Фильм хороший. Но теперь ты, Миша, расскажи о Леве.

— Я напишу о Леве книгу. О школе, о нас. Правду о нашем доме. — Я волнуюсь. Меня можно понять: встретился с матерью погибшего друга впервые через сорок шесть лет.

Она сжимает мою руку, тратя на это максимум усилий. Оля достает из сумки газету и фотографию, увеличенную, крупную. Задумываемся, показывать или, может быть, не надо? Вдруг станет плохо.

— Надо показать, — решает Зина. — Очерк ей прочтут потом.

Зина провела с Левиной матерью много лет, опекая ее. Помогала переехать в Переделкино, в Дом ветеранов партии, так что вправе взять на себя ответственность. Подносим фотографию к свету. Я говорю:

— Лева.

Она смотрит не отрываясь. Молчит, и мы молчим. В палате полная тишина. Губы ее шевелятся, но слов не разобрать, может быть, мать разговаривала с сыном. Лева сейчас здесь, в палате, был таким, каким она его проводила.

— Я больше не могу, — произносит она тихо. Силится улыбнуться. Она мужественная женщина, а ведь ей уже девяносто второй год.

Слышно, как по больничному коридору везут тележку, — сестра раздает лекарства.

Я никогда не писал о Леве. Почему? О Леве много рассказал Трифонов, скрывая его под различными именами. Создан документальный фильм «Соло трубы». Появились статьи, разборы фильма. Ольга Кучкина по нашей просьбе опубликовала большой очерк «Ребята из дома на набережной». Доказывала, что это должен был сделать я. А я вот молчу. Молчу много лет, несмотря на просьбы друзей, знакомых. Почему молчу? Левка, Левикус, всегда был для меня слишком рядом, а в последние годы мы и вовсе не разлучались. Его мать сохранила для меня фотографию уникальную: я и Левка на Сельскохозяйственной выставке (теперь ВДНХ). Стоим на гаревой дорожке, и каждый из нас зажал в руке туго скрученную тетрадку. На фотографии Левина пометка: «Осень 1940 г. На выставке. Снимал Драмик. Стихиус и я». Не могу только припомнить, кто такой Драмик? Кого так окрестил Левка? Может быть, Диму Сенкевича, нашего одноклассника, которого еще звали Димиком и Глазариком? А в тетрадках мы с Левкой оба что-то тогда писали, сочиняли.

«Я давно интересуюсь всеми публикациями о Леве Федотове. Феноменальность его предвидений действительно кажется фантастической.

Из последних публикаций о маршале Г. К. Жукове стало известно, что в командной игре на картах, проходившей в Кремле в 1940 году, он, играя за «синюю» сторону, нанес удары на тех же самых направлениях, где в июне 1941 года были нанесены немцами. Но ведь Г. К. Жуков был профессиональным (в высшем смысле этого слова!) военным. А тут мальчик, школьник».

И вот от всего перечисленного мне все труднее начать говорить о Леве, о нас, о нашем доме, который был и остается для нас центром всех наших воспоминаний и переживаний, дом ЦИК—СНК СССР или даже так — «допр» (сокращенное от «дом правительства»). Строился и заселялся от кинотеатра «Ударник» по направлению к набережной, 1928—1931 годы. Жили поначалу в общих квартирах: ждали окончания строительства. В «Ударнике» шли самые новомодные, западные кинокартины, был создан дансинг, играл джаз-оркестр, в буфете подавались десертные напитки «Марсалин», «Какао-шуа», а к ним печенье «Фумандлен», «Пети-фур». Мой отец и моя мать — тогда совсем молодые (отцу 28 лет, матери 25) — бегали вечерами после работы в дансинг и танцевали. Я оставался на попечении соседки большевички Павловой Марии Георгиевны, учил с ней по порядку названия месяцев, слушал объяснения, что такое високосный год, пытался понять разницу между фабрикой и заводом, селом и деревней, большевиками и меньшевиками. Мебель в квартирах была стандартная, казенная, с железными инвентарными номерками, что отмечал уже Юра Трифонов. Выдавалась в рассрочку. И до сих пор кое у кого бродят наивные из натурального мореного дуба предметы: тумбочка на балконе, изможденная временем, неповоротливая, угластая, или громоздкий стул с низкой выгнутой спинкой, покрытой ледерином, или с тяжелыми ножками, квадратный обеденный стол, давно выселенный на дачу и не раз уже кем-нибудь равнодушно ремонтированный, но еще чудом содержащий на себе инвентарную железку. На кухнях имелся круглый дымоход для самоварной трубы, закрывался крышечкой на цепочке. Но самоваров никто никогда не ставил: чай пили из обыкновенных чайников. В крайнем случае около дымоходов курили, и дымоходы в конце концов замазали. Дом горел, не будучи окончательно отстроенным. Пожар был сильным, на всю Москву. По ночам с некоторых пор для охраны дворы наполняли собаками. И это кроме того, что вахтеры имели оружие и в доме была комендатура. Разместили собак в подвале. Выйдешь поздно вечером на балкон, а на тебя глядят овчарки. Днем собак тоже выпускали — выгуливали на заднем дворе, закрытом с двух сторон деревянными воротами: отсюда родилось название вонючка. Когда там не было собак, мы, ребята, вооружившись деревянными мечами и щитами, штурмовали не деревянные ворота на вонючке, а какие-нибудь рыцарские, крепостные. А уже по всем дворам и на церковке (рядом с домом была древняя, обветшалая церковь. Двор вокруг нее мы называли церковкой) играли в казаков и разбойников с допросами или в разрывные цепи: выстраивались друг против друга двумя шеренгами-цепочками, и каждая шеренга крепко бралась за руки. Кто-нибудь из одной из шеренг-цепочек разбегался что есть сил и должен был с разгону в каком-нибудь неожиданном для противника месте разорвать вражескую цепь; если это ему не удавалось, он вынужден был остаться в стане врага. Знаменательная игра в приближении знаменательного времени для нашего дома, где, как потом оказалось, жили те, кто исчезал, и те, кто вершил исчезновения. А в той части, которая выходила на набережную, где теперь Театр эстрады (такой вот «веселый» поворот судьбы!), разместилась комиссия по рассмотрению дел о помиловании, но которая, конечно, была не в состоянии кого-либо из нашего дома помиловать, хотя он и стоял на прежней Всехсвятской (улице всех святых). В комиссии одно время простым делопроизводителем работала моя мать: первой распечатывала и читала письма заключенных. Звучали знакомые имена… Как помочь людям? Но ведь их судьба решалась не здесь! Мать плакала и на работе, я теперь знаю, и потом дома: никогда об этом прежде не рассказывала, а уже незадолго перед смертью. Работников комиссии периодически консультировал психиатр — таков был порядок. Мать первой прочитала письмо Шаляпина, в котором он просил о возвращении на Родину. Отказали. Потом мать работала на военном заводе, на конвейере: собирала радиолампы. С завода она в детстве и начала свою трудовую жизнь — только консервного. И было это в Крыму, на Бахчи-Эли. Здесь же, на Бахчи-Эли, и тоже в детстве, она пела в церкви: помогло ли это хоть в чем-то пережить все дальнейшее?.. Из комиссии ее уволили.