Михаил Коршунов - Мальчишник

Погибший Лермонтов — он лежал под проливным дождем на руках друзей? К сожалению, все-таки нет. В юности у Лермонтова не было Дельвига, Пущина, пылкого и отчаянного Ивана Малиновского, лицейского старосты Яковлева не было, который до конца жизни хранил архив друзей: стихи, письма, протоколы лицейских годовщин — и потом, уже умирая, передал архив Федору Матюшкину. Данзаса на дуэли не было. Был Алексей Столыпин, но Данзас ли это, который всю жизнь мучился гибелью друга. Были Аким Шан-Гирей, Алексей Лопухин — брат Вареньки, Святослав Раевский, игравший «не малую роль в судьбе поэта», крестник Елизаветы Алексеевны Арсеньевой (распространял в списках стихи «Смерть поэта»), были Левушка Пушкин, Михаил Глебов, Руфин Дорохов, но все это разрозненные единицы: братства не было. Лермонтов, прошедший войну, командир отчаянной сотни, человек с самыми высокими понятиями чести, долга, товарищества, остался, по существу, одиноким странствующим офицером. И в жизни, и в произведениях. Соедини судьба Пушкина с Лермонтовым, старшего и младшего, все у младшего, может быть, сложилось бы по-другому.

Во мне низвергаемое чувство мальчишника поселил Пушкин. Необходимость видеть, чувствовать «семью друзей», «хранительные сени», «дубравные своды» (и перед нашей школой на берегу Москвы-реки стояли и до сих пор стоят дубравные своды, только нашей школы давно уже там нет). Поселил желание неизменно любить «праздник молодой», «чувство прежнего времени», «прежнего радушия». Не сразу поселил — год от года чувство возрастало, крепло, делалось цепью жизни. Единой. И, может быть, мне Пушкин прежде всего чрезвычайно и дорог вот этим своим мальчишником и мальчишеством. Дорог тем, что «любил своих друзей за дружбу», как отметит Соболевский.

Я не мыслил жизни без друзей юности, как, впрочем, не мыслю и сейчас, хотя ребят почти уже не осталось, я имею в виду мальчишек. Нет их больше. Война унесла их и не война. По-разному. Если есть друзья — и ты есть, живут они — и ты живешь, и твое время живет. А то может быть так — ты живешь, а твое время умерло, ушло с друзьями, и на тебя одного опустится, ляжет груз совместно прожитых лет, всего, что было. Ляжет сознание, что ты последний с этим непомерным грузом, для тебя непомерным. На днях подумал, и сделалось страшно: не остаться бы последним с воспоминаниями, с письмами и фотографиями, с последним телефонным звонком, с последней «братской трапезой».

Егор Антонович Энгельгардт, выпуская в жизнь лицеистов, напутствовал их словами: «Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие; не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его, храните чистую совесть, вот честь ваша».

9 класс «А» и 9 класс «Б» школы № 19. Две параллели. И вновь наши девочки с нами, и они молоды и царствуют, потому что они прекрасны. И никто из нас не убит.

Сны веселых лет, и в одежду жизни одевают все, чего уж нет… И нет… И не может быть. И не прилетят сани с колокольчиком, не привезут друзей — время иссякло!..

А ведь будут такие звезды, где мы живем, — сказал Маленький принц.

Безудержный аналитик, безудержно любопытный к разносторонним наукам и разного рода искусствам, с поразительно твердым мировоззрением в окружавшей нас тогда действительности — таким был «обыкновенный мальчишка, мальчишка необыкновенный» Лева Федотов.

Отец его Федор Каллистратович и мать Роза Маркус — политические эмигранты, долго жили в Америке. Помню семейную фотографию: Федор Каллистратович, в белой рубашке, в черном галстуке, обнял маленького Леву и свою жену: счастливая семейная фотография по возвращении на Родину, в Россию. Помню золотые часы, висели в комнате на ковре, на гвоздике: это после трагической гибели отца. На крышке часов выгравирована охота на волка. «Память об отце, — сказал мне Лева. — Часы американские». Подробности об американских часах я узнаю через много лет, когда уже буду после войны студентом Литературного института.

До определенного года нас было четверо друзей — Лева Федотов, Юра Трифонов, Олег Сальковский и я. Были мы из одного огромного дома, занявшего всю улицу Серафимовича (бывшая Всехсвятская) и выходившего фасадом к реке, на Берсеневскую набережную. Учились в одной школе, в одном классе «А». Потом нас осталось трое: Юра вынужден был покинуть большой дом. Теперь нас двое, это уже после войны: я и Олег Сальковский, или Салик, — Лева Федотов погиб на войне, Юра — умер.

Я храню Юрин автограф на его первом изданном в журнале рассказе: «Другу и школьному товарищу Мише Коршунову мой первый и дрянной рассказишко, с надеждой и уверенностью получить вскоре такой же подарок в ответ, 12/V-48 г.». Рассказ называется «Знакомые места». Олегу Сальковскому на книге «Продолжительные уроки» Юра сделал надпись: «На стр. 18-й ты и наш незабвенный Левка… Все мои скромные достижения в деле порчи бумаги — благодаря нашему детству, нашему дому, нашему совместному фанатизму».

Осталось всего несколько Левиных тетрадей-дневников, ноты, немного писем и немного рисунков — обычных и научных, фотографии и его поразительные предсказания начала, хода и завершения Отечественной войны. Остались и наши о нем воспоминания, а значит, воспоминания и обо всех нас, и о нашем доме, ставшем теперь печально известным Домом на набережной.

Две одинаковые, маленькие, с белыми уголками фотографии на документ. Они передо мной. На одной — Лева в своем бушлатике, который надевал в исключительных случаях, в исключительную непогоду; волосы пшеничные, лицо волевое, непреклонное, скуластое. Скулы, как у Будды, отметит Юра Трифонов. А точнее сказать, как у отца, который имел такое же непреклонное скуластое лицо и такие же пшеничные волосы. Об отце писатель Александр Исбах напишет в начале тридцатых годов: «В семинаре Института красной профессуры, куда пришли мы учиться, почти все знали друг друга по прошлой работе. Один только человек был незнаком нам… Вид у него был несколько необычный. Чулки до колен (такие же гольфы будет некоторое время носить и Левка. — М. К. ), потрепанная бархатная заграничного покроя куртка (ну, у Левки чаще бушлатик. — М. К. ), широкая шляпа — ковбойская».