Михаил Коршунов - Мальчишник

— Ну что же. Может быть, это последнее, что требовалось по родословию Пушкина и Лермонтова, — говорю я Владимиру Алексеевичу.

— Для успокоения?

— Для завершения.

И мы с Владимиром Алексеевичем, не сговариваясь, засмеялись.

— Кто ж того не знает, что венчался он у нас. — Вахтер Петр Иванович Козлов так именно и сказал: «у нас». Мы с вахтером стояли в храме Большого Вознесения со стороны Вознесенского проезда. Был февраль месяц, день свадьбы Пушкина.

— Значит, от прежних времен в здании ничего не сохранилось? Ни кусочка лепнины, росписи, орнамента?

— Ничего, — говорит Петр Иванович. — Вы шли и надеялись?

— Надеялся. В какой-то степени.

— Здесь научное учреждение.

Передняя часть помещения занята трансформаторами, реостатами, конденсаторами, большими, выкрашенными в яркую краску рубильниками; висят, прогибаются тяжелые кабели, связки белых и коричневых изоляторов. А по стенам висят графики каких-то модулей и функций. Перед местом бывшего алтаря укреплены два огромных, отблескивающих медью шара на длинных стальных штангах; один шар — снизу, другой спускается сверху из-под купола.

— Рождают гром и молнии, — сказал Петр Иванович. — Лаборатория. Электрическая.

Я подумал — два шара-ока.

Иду по узенькой, каменной, изношенной временем лестнице — поднимаюсь внутри кубического объема церкви, прорезанного окнами без наличников, — иду в кабинет к профессору. Он уже узнал о моем появлении в его электрических владениях. Встречает на пороге небольшой сводчатой комнаты, внутри которой в полном достатке представлена самая обычная конторская мебель. Владимир Ильич Левитов, доктор технических наук, заведующий лабораторией высокого напряжения, — плотный, рослый, волевое и даже суровое лицо, в котором, на мое счастье, я все же прочитываю расположение к моему поступку, хотя и проник я в запретные научные владения.

— Хотите увидеть храм таким, каким он был?

Непонимающе гляжу на профессора.

— Разве возможно? Вахтер мне сказал, что ничего, к сожалению, не сохранилось, ни единой детали.

Профессор теперь с удовольствием глядит на меня.

— Хотите увидеть? — повторяет вопрос.

Что-то заведующий лабораторией замышляет, но что, не пойму.

Я кивнул — хочу. Как можно не хотеть такого? За этим и пришел, проник. Профессор показал рукой, чтобы я располагался в его кабинете, а сам ушел.

Окна кабинета были на две стороны: одно — на площадь Никитские ворота, другое — на улицу Герцена. На здании висела общегородская табличка, оповещающая о названии улицы и порядковом номере строения: «Ул. Герцена, 36».

Вернулся профессор, в руках — пачка фотографий.

— Вот! Извольте! — не без удовлетворения произнес он и хлопнул передо мной о стол фотографиями. — Чем не день свадьбы поэта!

Я разложил снимки, их было с дюжину. Профессор сел рядом, он торжествовал.

— Вот вам мраморные колонны с капителями. Росписи. Композиции фресок — праздник рождества Христова и Богоявления, по-моему. Резьба по дереву. Позолота. Апостолы и Святитель. Главный иконостас.

— Откуда у вас фотографии?

— Отыскали очень старые негативы. Сумели. Может быть, сделаем альбом. По-моему, Пушкин не дожил до изобретения фотографии года два или три.

Я перебирал четкие, хорошие снимки. Колонны. Пилястры. Большие свечи в больших напольных подсвечниках. К центральной части иконостаса — четыре ступени. Перед ступенями — тонкие перила с шишечками, очень напоминающие лицейские перила на лицейском крыльце. Над иконостасом, как и положено, вырезанный из дерева и позолоченный пучок солнечных лучей. Огромная люстра, и в ней длинные тонкие свечи. Я насчитал двадцать четыре свечи, это которые были видны. Так что люстра, будто цветущий каштан, цвела под пучком солнечных лучей.

— Подарите мне фотографии, профессор! Вы себе еще напечатаете.

Очевидно, в моем голосе столько было беспредельной просьбы, что Левитов сказал:

— Берите. Но за это вы возьмете меня к Пушкину на Арбат.

— Но вы можете ехать вместе с ним. Вы же сейчас хозяин Большого Вознесения!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И что же — катит по Москве свадебная в цветах карета. Звенят бубенцы, гремят колокольцы. Дорогу свадебной карете, ее бубенцам да колокольцам, ее праздничному вихрю. Пушкин и Наталья Николаевна — теперь госпожа Пушкина — едут, скачут от Никитских ворот, от Большого Вознесения на Арбат. Впереди уже проехали, проскакали Петр Андреевич Вяземский с одиннадцатилетним Павлушей и Павел Воинович Нащокин.

Квартира на Арбате готова к семейной жизни поэта.

Пушкин — магическое имя, — конечно, в одном фраке, потому что «пылкое воображение стоит шубы», а фрак, может быть, и нащокинский, в котором и сватался. Наталья Николаевна — лучезарная красота — укутана, увернута в пуховые шали и в голубого бархата шубку, спрятана от мороза и снега вместе со свадебным ожерельем. Глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные. Карин… Кариан… Наташа… Таша… Она же — сестра самой Дидоны. И миледи Байрон, а он Байрон Сергеевич… Только что так назвали, когда над их головами держали свадебные венцы и когда во все Большое Вознесение, среди колонн, горел, сверкал огромный венец огромной люстры.

А карета едет, кони бегут, выплясывают, колеса крутятся, гремят, поют бубенцы, и колокольцы-гормотунчики, и колокола где-то.

…Шитая золотом и серебром праздничная одежда церковнослужителей, пылающее многорядье золотых свадебных свечей, свадебные цветы и песнопения, сверкание начищенной меди и ароматных углей в кадилах и только что отзвучавшее во весь храм торжественное возглашение: «Спожити им в единомыслии… брак честне и ложе нескверное», и было преподано благословение: стена чистоты и жизнь целомудренная. Как-то наведутся теперь дни? У кого узнать, как надобно жить в единомыслии и целомудрии ей, совсем молодой барышне, с первым поэтом России? Потом она будет искать эту стену чистоты, будет стоять на коленях, жечь простую свечу перед иконой Божией Матери и молиться в этом же Большом Вознесении, в такой же зимний час. Стоять на холодных плитах храма, изнемогшая, отягченная несчастьем и не помышляющая о себе. А пока что на Наталье Николаевне счастливое свадебное ожерелье. Жемчужины приятно облегли шею — теплые, живые. И сопутствовали ей теплое, живое благословение и послушание.

Белым-бело на Арбате от снега, мягко блещут купола Николы на Песках. Где-то в окне промелькнул отблеск огня в камине, сверкнул уголок бронзовой рамы. Флигели, сарайчики, магазины, лавки, лотошники, торгующие золочеными орехами и детскими бумажными дудочками, стекольщики с «деревянными портфелями». Постовой в башлыке. Команда фонарщиков в ватных «пиджаках», фартуках, с ведрами, лейками и лестницами: им надо вычищать от снега фонари перед вечером, заправлять маслом. Дворники разравнивают ухабы. Где-то играет клавесин, где-то — гитара. Любопытные задерживаются — узнают сидящего в карете Пушкина. Да и как не узнать-то его, еще совсем недавно лихо, по-холостяцки разгуливавшего по Арбату и по Тверскому бульвару. Фанфарада!