Любовь Антонова - Заслон [Роман]

В вагоне стоял приглушенный говор. Кошуба докончил свой рассказ про тыгдинского парнишку Сметанина, как тому удалось спастись от японцев, бежать из- под расстрела. Помолчав, он обратился к листавшему потрепанную записную книжку Бородкину:

— Что-то поезд ползет, как черепаха, ты бы поинтересовался, Саня.

Сунув в карман книжку, Бородкин побежал к машинисту и попытался выяснить, не заночуют ли они среди бескрайней амурской степи. Бывалый машинист, тая тревогу, отводил глаза и заверял, что ничего такого не случится.

— От Бочкарево всегда ползем, как в гору, а уж от Завитой, как подкинем дровишек, завей горе веревочкой! — И тут же торопливо попросил: — Только вы уж, ребята, подсобите.

— Да мы тебя завалим дровами, довези до этой Завитой!

Синели снега, и, как всегда в сумерки, вдали от людского жилья было бесприютно и немного грустно. Ни огня, ни черной хаты, ни полосатых верст. Лязгают пастью голодного волка буфера. Гудят рельсы. Не оглядываются амурцы назад, не пытают судьбу о завтрашнем дне. Может, смерть притаилась там, за первым поворотом? Где бы ни был русский человек, беда ли его настигла, заполонила ли неуемная радость, всегда у него есть в запасе заветная, доходчивая до сердца, простая и живительная песня. Сидя тесно, плечом к плечу, и коротая долгий декабрьский вечер, пели песни и тербатцы — так теперь называли себя бойцы территориального батальона.

В пути не стояли, но до Завитой добрались только на вторые сутки. За ночь народа в вагонах поприбавилось. Мобилизованные коммунисты и добровольцы подсаживались чуть ли не на каждой остановке. В Завитой тоже поджидали поезд четыре человека. Их старанием и легли почти у самых рельсов длинные лиственничные стволы, облепленные снежными комьями.

Тербатцы высыпали из вагонов. Зазвенели пилы. Застучали топоры. С рук на руки стали передавать в паровоз и вагоны пахнущие смолкой и морозом колотые дрова. Растопили печурки, вскипятили чай, напекли картошки, и снова как-то само собой возникла и поплыла по вагону песня:

начал негромко Шура Рудых.

вступили задумчиво Алеша и Марк.

слились вместе десятки молодых голосов. Простая, бесхитростная песня воскрешала в памяти недавние жестокие битвы за свободу.

С чьих запекшихся губ слетели впервые эти слова? Шура уже не пел созданную им самим песню. Два героя стояли перед его глазами, когда, волнуясь и трепеща, набрасывал он на клочке бумаги свою весеннюю сказку: убитый под Тарбогатаем девятнадцатилетний командир партизанского отряда Георгий Бондаренко и девятнадцатилетний разведчик Николай Щукин, замученный японцами на вершине Архаринской сопки. А что ждет их самих? Не надо об этом думать. Не надо! А мама уже, наверное, узнала…

И с отцом не удалось проститься. Он бы понял, благословил. Родные мои, я не мог поступить иначе, поймите меня, не мог!

Не мог же я и в девятнадцать отсиживаться возле мамы, как тогда, в гамовское. Совесть бы заела. Я напишу вам из Хабаровска. Любимые, ждите!

После Завитой командир территориального отряда Матвеев совсем расклеился, глухо покашливая, глотал какие-то пилюли, тоскливо вглядываясь в синевшую за окном степь. Лука Викентьевич по доброте сердечной пытался было его отпаивать чаем. Матвеев отвел его руку с жестяной кружкой:

— Не… это снадобье не по мне. Чай, он хорошо по- домашнему, когда баба рядом, а тут выйдешь на стынь, дух захватит. — Он повздыхал: — Боюсь, хуже бы не стало.

Кошуба укрыл его с головой полушубком, сверху накинул чью-то шинель. Бормотнув благодарность, Матвеев забылся сном.

Время близилось к полуночи. Набирая предельную скорость, поезд мчался по просторам Приамурья. Люди пробирались к своим, уже обжитым углам и укладывались спать.

Вагон сильно качнуло, Алеша стукнулся об стенку коленом и проснулся. Привалившись головой к его плечу, негромко всхрапывал во сне Шура. На соседней полке, по-детски подложив под щеку левую руку, спал Марк. Рядом с ним прикорнул улыбавшийся во сне Вениамин. Укладываясь спать, Шура и Алеша разулись и, подложив под голову дошку, укутали ноги полушубком. Но теперь полушубок оказался сбитым на сторону, и его накрепко пригвоздила к стенке вагона Шурина голая пятка. В закопченном фонаре медленно угасала свеча, и в ее неверном свете было видно, что лоб Шуры весь покрыт мелкими бисеринками пота.

«Вот и у меня, наверное, так же», — подумал Алеша и провел по лицу рукой. Кожа показалась ему неприятно липкой, и тут же захотелось освежить ее холодной водой. Он нашарил внизу валенки и, сунув в них ноги, пошел вдоль вагона. Всюду белели босые ноги и широко разметанные, большие, знакомые со всякой работой руки. В тусклом свете трудно было различить лица спящих. Да и какая в этом необходимость: со многими из них Алеша встретился здесь впервые.

«А если всех нас ждет смерть?» — подумал вдруг он и приостановился. Вспомнилось, как тяжело и страшно умирала мама от болезни, которую вначале считала пустяшной. Какая ранняя и нелепая смерть! И вот она умерла, учительница и актриса, а жизнь идет своим чередом, и будет так же идти, если не станет и его, Алеши. Но ведь все живое обречено на смерть. Значит, и не нужно ее бояться. Нужно только не угаснуть, как эта вот свеча, а умереть во имя идеи, зная, что твоя смерть спасет сотни и тысячи других жизней. И ведь так, только так будут умирать эти безмятежно спящие люди…

Теплая волна неизбывной нежности прихлынула к сердцу юноши. Повлажневшими глазами смотрел он на спящих, осторожно пробираясь вдоль вагона, чтобы не задеть и не разбудить кого-нибудь, как будто вокруг лежали дети, а не здоровые парни и загрубевшие в тяжелом труде и схватках с врагом, бойкие на словцо и соленую шутку мужчины.