Любовь Антонова - Заслон [Роман]

Шура вошел в помещение типографии и присел под лестницей на тощий бумажный рулончик. С недавних пор Рыжая работала в наборной, помещавшейся на втором этаже. Вход туда посторонним был строго запрещен. Они виделись не часто, только на собраниях комсомольской организации района. И, как всегда на людях, девушка держалась подчеркнуто беспечно, была насмешлива и несдержанна на язык.

Когда возобновились занятия по военной подготовке, — а проводились они в этом самом здании, — Шура очень обрадовался. Случалось, что обучавший их военному мастерству Василий Садовников, тощий, на редкость деликатный петроградец, закинутый на Амур суровым октябрьским ветром, говаривал в перерыв кому-нибудь из ребят:

— А ну сбегай-ка к типографским, газету свеженькую попроси. Да вежливенько попроси! Не на раскурку, скажи, а для пользы дела. Узнать, мол, хотим, что творится на белом свете.

Но на долю Шуры ни разу не выпало такое счастье. А уж он тогда бы не удержался, взлетел бы по этим гремучим ступеням и… Гудела печатная машина. Шуршала бумага. Наносило запахом типографской краски, клея и керосина. Душное тепло расслабляло, а дома в чистой прохладной комнате ждала с ужином мама…

«А может, Августа уже дома? — тревожился он. — Где она теперь живет? Ой, как глупо, что я ни разу не спросил об этом». — И вдруг… — до чего же легкие у нее ноги, — бежит, беспечно перепрыгивая через ступеньку, дробненько постукивая каблучками. Значит, валеночки поизносились, в ботиночках ходит, а на улице- то декабрь. Шура шагнул из своего укрытия и, прежде чем глянуть в ее лицо, скользнул взглядом, по ботинкам. Сильно поношенные, видимо, купленные на барахолке, не дотянуть им до весны.

Рудых, ты? Почему так поздно? — остановилась на предпоследней ступеньке, смотрела сверху пристально, без улыбки. Не обрадовалась. Нет.

— Ты не подумай, — выдохнул он через силу. — Я только проститься. Завтра утром я уезжаю, Августа. — Он впервые произнес вслух ее имя и удивился, как легко оно выговаривается. Когда он вернется, он всегда будет называть ее только так, и другие тоже: Августа…

— Ты уезжаешь? Завтра утром? Ничего не понимаю! Сделай милость, разъясни толком! — Августа взяла его за руку и потащила на улицу. В свете фонарей выбившиеся из-под платка завитки ее волос казались тяжелыми, будто литыми из золота. — Значит, уезжаешь?

Шура кивнул головой. Странное это было чувство: словно растерял все слова.

— Да. На фронт, — выдавил он сквозь стиснутые зубы.

— Это хорошо, что ты пришел. — Она сжала его руку. — Ты не думай, что я такая… — Девушка сказала это отрывисто, почти сердито, и замолчала.

— Тебе холодно в ботинках? — спросил Шура.

— Нет, я привыкла.

Взявшись за руки, как дети, шли они по большой улице в сторону Зеи, мимо магазинов со спущенными жалюзи, мимо уснувших кинематографов, мимо уютных особнячков с закрытыми на болты ставнями. Шли и молчали. Скрипел под ногами свежевыпавший, нерастоптанный снежок.

Августа вдруг спросила:

— А Бородкин? Он что — тоже?

И тогда Шура понял, что он мог бы и не приходить.

Рослый, румяный человек, конфузливо обнимая плачущую жену и ребятишек, — люди-то, люди-то смотрят, — сказал, как-то по-особенному четко напирая на «о»:

— Эвон нас армия какая! Да ежели по каждом будут так-то слезы лить, полный паровозный котел слезы той наберется. А машинисту по теперешним временам в дровах нужды больше! Ну будет, будет тебе, Таня! Береги ребятишек. А я, может, к Новому году домой обернусь.

— Дай-то бог, дай бог! — подняла к нему заплаканные глаза миловидная женщина в теплой, домашней вязки, шали и стеганой курмушке. — Уж так-то я буду ему молиться, Федя. — Она припала головой на широкое плечо мужа и притихла, будто в забытьи…

— Нечего тут глазеть, ребята, — растроганно сказал черноусый Кошуба, — дело житейское… — Он извлек из туго набитого мешка медный солдатский котелок: — Сбегай-ка, Николай, добудь кипятку!

Брат его жены Николай Шастин, худой, голенастый, с горящими черными глазами на бледном лице, побежал вдоль состава, размахивая котелком.

— Болен парнишка-то, Лука Викентьевич, — сказал, глядя ему вслед, Харитонов. — Отговорил бы ты его сниматься с места. Не на прогулку ведь собрались.

— Разве не говорено? — встрепенулся Кошуба. — Осталась теща с кучей ребятишек, он-то самый старшой, да у моей Раечки на руках двое.

— Молодая, говорят, у тебя жена, Викентьевич?

— Да уж куда моложе: двадцать два годочка стукнуло. Сам-то я был уже в летах, как поженились. — Кошуба отошел от Ивана Васильевича и задумался. Вернувшийся Шастин мрачно сообщил, что кипятку на станции нет, и полез на верхнюю полку.

Паровоз свистнул. Женщина на платформе вздрогнула, прижала к себе детей. Федор вспрыгнул на подножку вагона и сделал пальцами козу. Ребятишки засмеялись, улыбнулась и Таня. Он быстро шагнул в вагон.

— Принимайте нового бойца, — сказал он, взяв под «козырек» шапки-ушанки, и шутливо отрекомендовался: — Федор Яковлевич Потехин, Свободненский коммунист, из крестьян Нижнегородской губернии Ардатовского уезда Хрипуновской волости, деревни Билейко, 41 года от роду, бывший сормовский рабочий. Ну, кажись, выложил все!

— Что ж, — откликнулся командир территориального отряда Тимофей Матвеев, — ты, Федор Яковлевич, промеж нас, выходит, самый старый. Кидай свой мешок на лавку, не гостем, хозяином здесь будь!

Следом за Потехиным в вагон ввалилось еще несколько человек. Один из них ткнул в руки Кошубы какую- то бумажку. Лука Викентьевич, напрягая зрение, стал вчитываться в нечетко отпечатавшиеся слова и, как бы проверяя себя, выговаривал их вслух:

«Предъявитель сего Высоцкий Иван командируется в город Благовещенск в распоряжение облкомпарта по мобилизации, согласно телеграмме за № 4778 от 5.XII с. г. в числе пяти мобилизованных коммунистов. Товарищу Высоцкому разрешается иметь при себе всякого рода оружие и патроны. Ответственный секретарь Бочкаревского укома РКП(б) А. Сердюк».

Кошуба подкрутил ус и передал бумажку комиссару отряда Бородкину. Тот пробежал ее глазами, сложил вдвое и вернул парню в потертой шинели и ботинках с обмотками.

— Пятеро вас, говоришь? Ну вот что, ребята, те, кому удалось сюда залезть, оставайтесь с нами, а кто еще на подходе, пусть идут в соседний вагон, там просторней.

— Значит, в Благовещенск ехать не нужно? — уточнил Высоцкий.

— Выходит так, раз территориальный отряд к вам самим подъехал.

— Ладно, черти, оставайтесь, — прозвучало снаружи скорее насмешливо, чем с обидой. — От Илюшки всем низкий поклон!

Дверь вагона захлопнулась. Бочкаревцы пошли по узкому проходу, задевая расположившихся на отдых людей и высматривая себе свободное местечко. Поезд лязгнул буферами, задрожал от великой натуги и пополз со скоростью запаленной лошадки.