Любовь Антонова - Заслон [Роман]

— Очень я нуждаюсь в твоей защите. Ел бы лучше, чем язык распускать, — дернул плечом Алеша. Он не любил, когда его называли маленьким. Другое дело, если так говорила Оля.

— Спасибо, я поужинаю дома, — по лицу Шуры скользнула тень. — В последний разок с мамой.

— Я был у вас, она все глаза проглядела, дожидаючись тебя.

— Ты ей сказал? — испугался Шура.

— Что я — мальчик?

— Да, чуть было не забыл, — сказал озабоченно Федор. — Говорят, там на первых ролях бывшие благовещенские гимназисты ходят.

— Не вспомнишь, кто?! — живо откликнулся Шура. — Я из последних выпусков всех наперечет знаю.

— Полковника Рифмана отпрыск и этот, как его?.. Забыл, хоть убей! Да у них еще рысаки на ипподроме бегали?

— Донька Беркутов?!

— Он. Он самый! Так что берегитесь, ребята. Эти щадить не станут, уж больно вольготно и сладко им здесь жилось.

— Да, Беркутов с Рифманом крепко дружили в гимназии, да и жили они по соседству. Старика Беркутова в гамовское восстание убили. Полковник Рифман с семьей успел сбежать за границу, — размышлял вслух Шура. — А детки мстили и будут мстить…

— Эти будут, — подтвердил Марк. — По трупам станут шагать, по колено в крови и даже под ноги не взглянут.

После ужина, пригнувшись к краю стола, Федор строчил письмо Евгению в Хабаровск. Колька гремел на кухне посудой. Алеша приводил в порядок свои лекции и чертежи. А Шура и Марк, разложив на койке карту, путешествовали по Приморью и Приамурью.

— Все равно генералам здесь крышка, — говорил Марк. — Тут вот хребты идут, здесь тайга вековая, в Хабаровске наши. Смотри, белякам, кроме как за границу, податься некуда.

— Конец, разумеется, конец! — подтвердил Шура. — А народ-то от нас какой идет! Повоевали многие изрядно: Бородкин, Харитонов, Мирошниченко…

— Не считая меня, — откликнулся Алеша. — Я-то маленький.

— Экий ты злопамятный, — вскинул изогнутые брови Шура. — Кабы в росте, брат, было дело. Нас из Благовещенска будет ведь не двое, не трое, а сто человек. Заслон. Вдумайся в это слово: заслон!

Заспешивший в казарму Федор обнял на прощанье брата, тиснул его плечи:

— Женьку там за меня отругай! Пишет, черт, слова будто через сито цедит. Поди, все представляется, артист!.. Ты так ему и скажи: «Федор, мол, сердится. Сердится Федор!» И сам пиши, ладно? — Глаза у Феди подозрительно заблестели, стали еще уже. Он оттолкнул Алешу и стал застегивать шинель.

— Ты за Колькой-то присмотри, — строго, как старший, наказал Алеша. — Пристроить бы его куда на это время.

— Присмотрю. А насчет пристройства — не успеет он оглянуться, как вы уже дома! Верно я говорю, ребята?!

— Там видно будет, — усмешливо повел плечом Марк. Возвращаться домой до окончательного разгрома белых он не собирался.

Шура улыбнулся тоже. Оба они поднялись, как по уговору.

— А вы куда? — шагнул к ним растроганный и пытавшийся скрыть это Алеша. — Посидели бы, поговорили…

— Нет, завтра рано подниматься, — твердо сказал Марк, — да и Федя мне попутчик добрый!

— Идем, идем, — обрадовался Федор, — вдвоем-то шагать веселее.

— Втроем, — поправил его, накидывая на свои, ладные плечи пушистую дошку, Шура и торопливо пояснил: — Мне в типографию нужно… К секретарю ячейки.

Алеша глянул на него удивленно, но промолчал и склонился над койкой, заботливо прикрывая высунувшиеся из-под одеяла босые ноги братишки.

— К секретарю так к секретарю, — с шумоватой готовностью подхватил Федор. — Так и запишем: нашего полку прибыло! Айдате, хлопцы, за мной. — Они гурьбой вывалились на крылечко, Федор еще раз тиснул Алешу: — Евгения повидай сразу как приедешь. Узнай, в чем его оправдание, а то я на Женьку ужас какой сердитый!

— Ладно, постараюсь… Шагай швидче, а то всыплют наряд за опоздание.

— И то верно! Ну, Алеша, накостыляй там белым и за меня! — Широко расставляя ноги, Федор зашагал по заснеженному двору, прокладывая тропу, за ним двинулись остальные. В калитке он обернулся. Алеша все еще стоял на пороге, невысокий, стройненький, как девочка-подросток. Он помахал старшему брату рукой и таким остался в его памяти навсегда.

— Эк его задувает! Будь ты неладен! — воскликнул в сердцах Федор, поднимая воротник вытертой шине- ленки. — Сиверко из Якутии, и не задерживают его ни хребты, ни тайга…

— Ой-ой, дует ветер верховой, — притопнул подшитым валенком Марк. Он взял Федора под руку и хохотнул: — Хватай, Александр, бойца с того боку, защитим его своими телесами.

Шура обнял сунувшего голые руки за пазуху народоармейца. Разговор не клеился. Каждый думал о своем: Шура — что уходит, не повидавшись с отцом и не сказавшись матери; Марк прикидывал, хватит ли матери и сестре дровишек до весны и кто накосит им летом сена для Пеструхи, если он к тому времени не вернется; Федор дивился про себя, как незаметно поднялись и выровнялись его младшие братья. «Этак не успеешь оглянуться — и Колька встанет в строй, а давно ли я его манной кашкой с ложечки кормил и Алеше сказки сказывал!»

— Идет коза рогатая, идет коза бодатая… — вырвалось у него вслух, и он покосился на ребят.

— Зовут ту козу генералом Молчановым, — в тон ему отозвался Марк. — Может, мы ей все-таки рожки- то пообломаем! Ну мне сворачивать, ребята. — Крепко, по-мужски, он пожал им руки, погрозил Шуре: — Смотри не проспи завтра! Знаем мы этих секретарей кудрявых и беседы с ними до утренней зорьки! — Он побежал, размахивая руками, вниз по Мастерской.

— Ого… как бы не опоздать, — прибавил шагу Шура.

— Нажмем! — поддержал его Федор и доверительно шепнул: — Ты, если что, к Алешке поближе держись. Эх, не думалось, что и ему воевать придется! Ей-ей, не думалось. Как-то все это враз сотворилось. Ума не приложу: к худу ли, к добру?

— Конечно, к добру! Любой ценой надо вышибать эту белую сволочь! Пускай мы все погибнем, но верь, не топтать им больше амурской земли. Всласть попировали здесь. Хватит. Точка!

— Эх, Шуренок, да разве ж я не понимаю?! — Они стояли перед двухэтажным особняком типографии. Сквозь двойные стекла узких окоп доносился глухой гул машины. В тускло освещенном помещении двигались неясные тени.

— Скажи, которая тебя ждет? — подмигнул Федор. — Жаль, считанные минуточки у меня остаются. Познакомил бы. Я б за ней доглядел…

— Никого у меня не было и нет, — голос Шуры прозвучал неожиданно грустно. — Прощай, Федя, не поминай лихом!

— Зачем «прощай» говоришь? До свиданья, Шурка, до скорого!

— До свиданья, Федя, до свиданья! — Они неловко обнялись, тут же оттолкнув друг друга. Федор побежал в сторону Суворовской, а Шура нырнул в неприметную с улицы калитку. Старик сторож в огромном тулупе поднялся с перевернутой вверх дном бочки, но, видимо, приняв Шуру за своего, ничего не спросил и, крякнув, опустился на прежнее место.