Нина Попова - Заре навстречу [Роман]

Ее глаза ответили ему: «Пойду твоим путем».

Они подошли к большому кирпичному дому, поднялись на второй этаж.

Ирина позвонила у двери с табличкой: «Григорий Кузьмич Албычев». Дверь открылась, и из дальней комнаты донесся высокий крикливый голос.

— Дядя Петя здесь! — огорченно шепнула Ирина. — Вот некстати!

Деревенский учитель Кузьма Албычев долго ломал голову, как сделать, чтобы все его три сына получили образование. Платить за право учения за троих — это немыслимо… А жить где? Родни нет, а на частной квартире сдерут столько, что вовек не расплатишься. Инспектор пришел ему на выручку, поговорил с влиятельными родными, и сыновей Албычева — Матвея, Григория и Петра — приняли на казенный кошт в духовное училище. Потом все трое перешли в семинарию. Окончив семинарию, Петр, приняв сан, поступил священником и помог отцу выучить братьев в университете. Так, Матвей стал врачом, а Григорий учителем гимназии. После смерти отца братья встречались редко. У каждого было свое дело, свой круг знакомых. Отец Петр вообще редко появлялся в городе: он служил за сто тридцать верст, в Лысогорском заводе.

На этот раз он приехал в Перевал по вызову архиерея. О гибели Лени он еще не знал. Рассчитывая погостить у брата, забрал с собою свою попадью и младшую дочь.

Старая нянька открыла им дверь, всплеснула руками и заплакала. Все перецеловались с нею, разделись и вошли в столовую.

Невесело, пустынно было в доме. Сразу чувствовалось, что хозяйки нет уже давно. Шестилетняя Таля в черном платье вылезла из кресла навстречу гостям.

— Григорий не пришел с уроков? — спросил отец Петр. — Холодно как у вас!

— И холодно, и не прибрано, — жалобно сказала нянька, — ничего я не успеваю… а теперь и совсем руки опустились… горе-то… горе-то у нас какое!

Она заплакала, закрыв лицо передником.

— Нашего Леню смертной казнью казнили, — сказала маленькая Таля.

Попадья охнула. Девочка оцепенела.

— Вот он, родной наш, смотрит на нас своими глазоньками, — запричитала нянька, простирая дрожащие руки к портрету, увеличенному, очевидно, с кабинетного формата. Как сквозь туман глядели задумчивые глаза. Это неясное изображение в холодной высокой комнате дышало грустью. — Слышишь ли ты меня, Ленечка? Закрылись твои ясные глазоньки… не взглянут душевно на стару няньку… Ох, да как же это горе размыкати, горячи слезы расчерпати…

— Ну, полно, няня, полно, — добрым голосом заговорил отец Петр, — давай-ко сдержись, не расстраивай Талю, смотри-ко, у нее глазенки-то слезами наливаются… Григорий когда придет?

— В три часа он приходит, — всхлипывая, ответила нянька.

— Так я успею у владыки побывать!

— А чайку-то, батюшко?

— После.

И отец Петр, надев шелковую рясу, направился к архиерею.

Пришел он около трех часов — возбужденный, «боевой», как говорила со вздохом матушка, когда видела его в таком состоянии. Но расспросить не удалось, так как тут же и Григорий Кузьмич явился из гимназии.

Нельзя сказать, что Григорий Кузьмич похудел, — мундир все так же вздергивался на его полном животе. Но, высокий и полный, он казался больным. Щеки пожелтели. Мелкие морщины высыпали по всему широкому добродушному лицу. Бледной улыбкой он приветствовал гостей, рассеянно погладил племянницу по волосам. Сел расслабленно в кресло, привычным движением прижал к груди Талю и спросил:

— Слышали о нашей беде?

Попадья заплакала.

Неспешно и обстоятельно стал рассказывать Григорий Кузьмич о хлопотах, передачах, встречах с адвокатом…

— Как его, такую светлую голову, крамольники обдурили? — с сердитым сочувствием произнес отец Петр.

— Никто его не «обдурил», — сдержанно ответил брат. — Нянюшка, скоро обед? Заморила ты тут без меня гостей!

— Расскажи о своих делах, Петр, — попросил Григорий Кузьмич вялым, расслабленным голосом. — Зачем тебя вызывали?

— По кляузе, — задорно ответил отец Петр, и глаза его опять заблестели, как у молодого. Расхаживая по комнате, стал рассказывать.

Настоятелем Входо-Иерусалимской церкви служит священник Мироносицкий, — не по шерстке кличка. Вреднейший! Отношения между Албычевым и Мироносицким все ухудшаются и ухудшаются. Отец Петр режет всем правду-матку в глаза, восстановил против себя именитых прихожан. Мироносицкий жалуется, что «это не пастырь, а бурлак, ломовой извозчик!». Не так давно Мироносицкий пытался «подсидеть» отца Петра. Написал ему записку, что уезжает и просит в праздник покрова отслужить раннюю обедню. Отец Петр отслужил. Заблаговестили к поздней, стал собираться народ («главным образом присудари, которые поздно встают!»), а служить некому!.. Кинулись к Мироносицкому — уехал! Кинулись к отцу Петру — он уже служил, потреблял дары, а канонические правила воспрещают служить вторую литургию.

Так и не состоялась праздничная поздняя обедня. Прихожане пожаловались благочинному.

Теперь — новое дело. Управитель завода хочет выдать свою племянницу за племянника жены. Мироносицкий приказал отцу Петру обвенчать. Тот без разрешения архиерея не соглашается. Управитель съездил к преосвященному, и тот сказал: «Пусть венчает, бог благословит». Отец Петр требует письменного разрешения. Но вместо этого разрешения получил вызов.

— Ну, как же тебя принял владыка?

Невысокий коренастый отец Петр остановился в боевой позе перед братом. В заостренной бороде мелькали седые спиральки. Резкие морщины бороздили румяное лицо. На орлином носу сверкали грозно очки.

— Принял вначале по-хорошему. Поговорили о том, о сем… «Венчайте, бог благословит!» — «Благоволите, ваше преосвященство, дать письменное указание!» Вижу — хмурится. «Моего слова для вас недостаточно?» — «Нет, ваше преосвященство! Ваше слово к делу не пришьешь!» Он разозлился, бороденкой затряс, затопал…

— А ты что?

— А я встал перед ним таким образом, — отец Петр заложил руки за спину, отставил ногу и склонил голову, иронически поглядывая на брата, — встал так и говорю: «Вот, слава богу! Люди говорят, что у вашего преосвященства ножки болят, а они вон как оттопывают!»

Попадья взялась за сердце:

— Батюшко, доведешь ты себя до Кыртамки! Разве можно?

— Он как порскнет из комнаты! — с озорным блеском в глазах продолжал отец Петр. — Вот его нет, вот его нет… А я не ухожу! Разглядываю картины, жду. Келейник выставит свою смазливую-рожу из двери, поглядит на меня с испугом, как на чумного, и опять спрячется. Тишина! Наконец выходит преосвященный тихими стопами, благочинно, как полагается, выносит письменное разрешение. Благословил меня, и все. Но злобу в своем ангельском сердце затаил! Загонит куда- нибудь в глушь «для пользы службы».

— Вот видишь, Петр, — начал Григорий Кузьмич, — я давно говорю тебе. Всю жизнь ты кочуешь с места на место, хочешь плетью обух перешибить.