Нина Попова - Заре навстречу [Роман]

— Рысьев, вы действительно так думаете?

Молчание.

— Говорите же.

— А что мне говорить? — ворчливо отозвался Рысьев. — Не думаю, конечно, кой черт… просто нервы сдали.

— Вы не верите, что силы революции множатся, что наши ряды растут? — с искренним удивлением заговорил Андрей. — Да вы откройте глаза…

— Ну, открываю, — окрысился Рысьев, — ну, вижу, — он обвел камеру глазами, — наши ряды действительно растут, скоро ни одного человека на воле не останется… небольшая подмога революции наши ряды.

— Вот что я вам скажу, Рысьев, — строго начал Андрей, — вы умный человек, вы не можете не понимать, что действительно силы революции растут. Ваши слова выразили вашу слабость… усталость, что ли… разочарование… Не так ли? Скажите честно.

— Я сказал — нервы сдали, и довольно. Никакого разочарования у меня нету. И не будет. И я еще себя покажу! Увидите! — он ударил по коленке кулаком.

— Тем лучше. — И, взглянув на Рысьева не то задумчиво, не то предостерегающе, Андрей отвернулся от него.

— Кружки новые создаются. Надо будет передать Илье, порадовать. Роман, твоя семья здорова, все благополучно… Как по-вашему, товарищи? Я бы посоветовал Лукияну смелее выдвигать молодых — Пашу, Ирину. Все мы начинали в ранней молодости.

И Андрей начал вспоминать свои первые шаги. Рассказывал он живо, интересно, то с глубоким чувством, то с искристым юмором.

— Хо-хо-хо, — развеселился Орлов. — А вот со мной тоже было…

И он в свою очередь вспомнил о молодости.

Разговор стал общим, настроение поднялось. Только Роман сидел на нарах, понурившись. Его мучили тяжелые мысли.

После вечерних занятий все, кроме Андрея, улеглись. Он принялся переводить стихи Гейне с немецкого и долго сидел, изредка заглядывая в словарь. Наконец оторвался от книги и только тут заметил устремленный на него взгляд Романа.

— Ты сегодня что-то не в себе, а? — шепнул, приблизившись к нему.

— Не в себе, — шепотом ответил Роман и сел на нарах. — Растужился, понимаешь, о жене… — Его бледные щеки слабо окрасились, и он заспешил — Ты не подумай, я не о том, что, мол, жена… что нету ее со мной…

Андрей с глубоким пониманием пристально глядел на Яркова и молчал.

— Я о том, что вот женился, завязал ей голову… а сам по тюрьмам. Не надо было мне жениться.

— Она… не сочувствует тебе? — мягко спросил Андрей.

— Она-то? Да она за мной в огонь и в воду пойдет, — убежденно зашептал Роман. — Но она не знала… Арестовать меня пришли, а она знать ничего не знает.

— Почему же ты не доверился ей?

— Да первое время она все тянула меня в сторону буржуазии. Тесть платинешку нашел, так вот, мол, будем жить на тятины денежки. Ну, я и не смел. Меня-то бы она не выдала… а вот не говорил… Может, я маху дал в этом деле?

— Думаю, что действительно ты ошибся, Роман. Надо было воспитывать ее, делиться мыслями, а то, что же за жизнь — мыслями врозь? Великое счастье — жена друг, товарищ по работе.

— А твоя жена где теперь?

— В тюрьме.

— Ой! Ну, прости, я не знал, разбередил…

— Нет, ты не разбередил, — тихо сказал Андрей, и лицо его озарилось. — Не горюй, — продолжал он, — у вас вся жизнь впереди. Ты сам рассказывал, какая она у тебя работящая, смелая, умная. В чем же дело? Не сомневаюсь, поймет тебя, пойдет за тобой. Вместе будете работать.

— Кабы этак-то… — и, не зная, как выразить свои чувства, он до боли крепко сжал руку Андрея.

Однажды в обеденный час Роман стоял у стены, глядя в зарешеченное окно под потолком, в котором видно было только вершину березы да клочок неба. Он слышал, как повернулся в замке ключ, как отворилась дверь. Это один из «уголовщиков» (так здесь называли заключенных по уголовным делам) принес обед. Вдруг прогудел знакомый, родной голос:

— Кушайте-ко на доброе здоровье!

Голос этот точно пронзил Романа. В ушах зашумело, сердце затрепыхалось. Роман бросился к старику:

— Папаша!

— То-то, сынок, — сказал дрожащим голосом Ефрем Никитич, — от сумы да от тюрьмы… Вот где бог привел встретиться… Я-то хоть безвинно стражду, а ты-то…

— А он за народное дело, — сказал Орлов.

— Фиса здорова? — порывисто спрашивал Роман. — Ходит к тебе? А мама? Как они живут?

— Здоровы все… Ходят ко мне… Живут небойко… Вот передам от тебя поклон, может, повеселеет… Ох, горе наше горькое.

Роман, пораженный, смотрел на длинную грязную шею тестя, — она вся сморщилась, как у глубокого старика. В остриженных волосах белела проседь.

— Как ты постарел, папаша!

— И тебя горе не покрасило, милый сын… но ты моложе… Что станем делать? — горестно спрашивал старик. — Меня-то скоро сулятся выпустить «за бездоказанность», а тебя, знать-то, крепко заперли… Ну, ладно, горе горевать — не куска лишаться, ты бы поел, а то проговоришь со мной, останешься без обеда.

— Мне с тобой повидаться — лучше всякой еды! Мне кусок в горло не лезет! — говорил Роман, глядя в глаза тестю. — Увидишь Фису, скажи, что я… кланяйся ей, маме от меня кланяйся, мамаше, тетке Дуне, дяде Паше Ческидову, всем, всем…

Дверь открылась, надзиратель сказал:

— Съели свои разносолы? Бери котел, Самоуков!

Свидание кончилось. «Как во сне привиделся!» — подумал Роман.

На другой день после этой встречи он испытал новое потрясение — прощание с Андреем.

Срок заключения кончился, а в городе Андрею жить запретили. Прямо из тюрьмы его должны были доставить на вокзал, отправить на родину, в Поволжье.

Все в камере радовались за Андрея: выйдет на свободу, снова будет работать в подполье, встретится с женой… Вот он еще тут, среди них… Крепко жмет руку, глядя живыми, горячими глазами тебе в душу… Вот взял мешок с вещами, идет быстрой походкой к двери…

— До встречи, товарищи!

И дверь за ним захлопнулась. Шаги и голоса глуше… дальше… Где-то в отдалении лязгнула еще одна дверь…

Тишина. Молчание. И вдруг… расправив плечи, раскинув руки, Орлов сделал несколько крупных шагов по камере и —

раскатился под сводами его глубокий окающий бас.

— «Славный корабль — омулевая бочка!» — резко и быстро проговорил Рысьев, весь ощетинившись и указывая на отвратительную бадью в углу. — Что вы дразните? Что вы… чему обрадовались?

Весело, ярко блеснули белые зубы Орлова при взгляде на «корабль», — любил он крепкую шутку и не однажды раздавался в камере его раскатистый хохот… но гневные слова Рысьева поразили его.

— Экой злой? — от души удивился Орлов. — Во-первых, я не дразню никого, глупо так думать… Разве у вас не бывало, что вдруг воссияет мысль: «День за днем — ближе к воле!» И даже почувствуешь: это будет! Обязательно! Скоро!

— Ничего у меня не «воссияет», — огрызнулся Рысьев, невольно передразнивая округлый жест Орлова. — Что же «во-вторых»?