Стивен Прессфилд - Приливы войны

— Ты. — Это было всё, что он мне сказал.

— Что случилось? — услышал я собственный крик.

Камни полетели в мою сторону, едва не попав в меня.

— Здесь тебе не рады.

Я уронил свой мешок и оружие, я протянул к ним руки, умоляя смилостивиться во имя богов.

— Пусть Эринии заберут тебя! — зло крикнул Антикл. — Тебя и то зло, которое ты принёс в наш дом!

Оба брата подошли ко мне. Даже каменщики поднялись. Я услышал лай собак.

— Где Аврора? Что случилось?

— Убирайся, негодяй!

Камень, брошенный Феодором, попал мне в бедро.

Я умолял братьев сказать мне, что случилось. Пусть они разрешат мне поговорить с Авророй.

— Она — моя жена, и ребёнок тоже мой.

— Поговори с ними вон там, — показал Феодор на могилы.

Кто видел солдат, тот знает это, Ясон. Такие минуты, когда боль, душевная или физическая, превосходит способность сердца переносить её. Я задрожал, как от кошмара. Как могут они, мои братья, набрасываться на меня с такой ненавистью? Как могут эти погребальные венки предназначаться тем, кого я люблю?

— Уезжай отсюда! — двинулся ко мне Антикл, размахивая палкой. — Клянусь богами, если ты ещё хоть раз попадёшься мне на глаза, это будет конец — для тебя или для меня.

Я ушёл. Там, где земля моего тестя подходила к бухте, два соседских парня расчищали кустарник. От них я и узнал, что два месяца назад моя жена умерла. Отравилась. Ребёнок, ещё не родившийся, умер вместе с ней.

Время было уже за полдень. Я снова поднялся на холм. У изгороди собаки чуть не разорвали меня. Антикл, верхом на лошади, прикрикнул на них.

— Что я могу сделать брат, — начал я умолять его, — чтобы облегчить это горе...

Он не ответил, только повернул коня и бросил на меня, стоящего внизу, такой взгляд, каким удостаивают не другого представителя рода человеческого, а слоняющийся по земле призрак, которому отказано в упокоении.

— Ты украл солнце с нашего неба, ты и тот, кто послал тебя. Пусть ваши дни будут всегда беспросветны, пусть они станут подобны нашим дням.

В этом месте Полемид внезапно прервал свой рассказ. Он долго не мог продолжать. Когда же он наконец успокоился, то объявил, что у него изменилось отношение к предстоящему суду. Он больше не хотел оспаривать обвинение. Он признает себя виновным. Некоторое время он уже думал над этим, признался он, но только сейчас вдруг понял, что всё это — дело чести. Единственное, о чём он жалеет, — это о том, что отнял у меня так много времени, которое я столь щедро уделил ему, выслушивая его с таким вниманием. Он просил прощения.

Я очень на него рассердился и в сердцах набросился на узника. Как он смеет эксплуатировать моё сочувствие и в своём рассказе порочить память о любимых товарищах? Неужели он думал, что я легко согласился на это? Может быть, он вообразил, будто я восхищаюсь им или считаю его достойным освобождения? Нет, я презираю его и всё, что он сделал, — так я сказал ему, — я согласился помочь ему в защите только для того, чтобы его правдивый рассказ о своём бесчестии послужил печальным и позорным примером для наших соотечественников. Его дело перестало касаться только его в тот самый момент, когда он попросил меня о помощи. Как он смеет прекращать рассказ, стыдясь истины? «Да! Умри!» — кричало во мне всё. Тем лучше!

Я направился к двери, стал стучать в неё и звать тюремного надзирателя.

В ответ раздалось лишь эхо. Время ужина, понял я. Наверное, надзиратель находился в трапезной напротив тюрьмы. Я услышал, как заключённый за моей спиной посмеивается.

— Кажется, ты тоже сделался узником, друг мой.

— Ты дурно воспитан, Полемид.

— А я никогда и не отрицал этого, приятель.

Я обернулся, чувствуя под волной захлестнувшего меня гнева, насколько я привязался к этому негодяю. Лицо ветерана расплылось в улыбке. Он признал справедливость приговора, который я ему вынес, заметив, что единственный его недостаток заключается в том, что он не может осуществиться.

Полемид вынул из своего сундучка два письма. По тому, как он держал их, нельзя было не догадаться, что он недавно их перечитывал. Их содержание сильно на него подействовало. Сейчас он передал их мне.

— Сядь, друг мой. Некоторое время ты не сможешь выйти отсюда.

Первое письмо было от его двоюродной бабки Дафны. Оно было написано за несколько месяцев до краха афинского флота при Эгоспотамах, той катастрофы, которая сделала неизбежной нашу капитуляцию. После двадцати семи лет войны мы потерпели полное поражение от рук спартанцев и их персидских и пелопоннесских союзников.

В то время Полемид находился на службе у Лисандра. На родине он был осуждён за предательство и убийство. Он написал своей тётке в Афины, советуя ей подготовиться к осаде города и его сдаче:

«...Политические партии Афин назначат себя обеспечить мир, как они это назовут. Суверенность государства будет, ликвидирована, флот уничтожен, Длинные стены снесены. Будет создано марионеточное правительство из лиц, сотрудничавших с врагом. Последуют акты репрессий. Вероятно, вернувшись, я смогу смягчить положение для тебя и нашей семьи и немного исправить по следствия беззаконий, которые, несомненно, последуют.

Тётя, ты должна уехать из города. Возьми с собой детей Лиона. Сможешь ли ты узнать, где сейчас мои дети? Пожалуйста, увези их тоже. На этом письме стоит печать Лисандра. Она защитит тебя, но воспользуйся ею лишь в случае угрозы жизни, ибо потом другие наши соотечественники заставят тебя заплатить за это.

И наконец, моя дорогая, не дожидайся, пока эскадры Лисандра войдут в порт Пирей. Иначе ты, увидишь то, чего не вынесет ни один патриот. У тебя разорвётся сердце. На ребёнке, которого ты вырастила, теперь алая одежда врага. Ты же знаешь, моя родина меня не жалует, а я уже давно потерял всякий стыд. Я поступаю так, как поступают другие, чтобы спасти своих».

Его тётя отвечает:

«Ты, бессовестная твоя душа! Как ты смеешь оправдывать своё вероломство заботой обо мне? Лучше бы ты сгнил в каменоломне или погиб где-нибудь в сражении! Тогда тебя можно было бы назвать сыном твоего отца, а не сыном позора, каковым ты показал себя так бесстыдно. Пусть не допустят боги, чтобы я когда-либо снова увидела твоё лицо. Для меня ты больше не существуешь. У меня нет племянника».

Я вернул письма Полемиду. Его вид показывал, что он согласен с проклятием своей тётки. Он больше не хотел мешать судилищу над собой. Во всяком случае, сейчас. Я почувствовал, как он вдруг «ускользнул» от меня, как труп на тёмных волнах, когда крюк никак не может зацепить его и судно, вынужденное продолжать свой путь, проходит мимо, больше не делая новых попыток.