Стивен Прессфилд - Приливы войны

Алкивиад завоевал свою вторую награду за мужество, совершив набег на спартанскую гавань в приморском городе Гифее, а затем возле Делия — города на южном побережье Беотии. Он спас жизнь Сократу, своему учителю. К тому времени он уже первый раз принял участие в гонках на колесницах в Олимпии, но его возница упал с колесницы и не пришёл к финишу.

В те дни Алкивиада я не видел. Чума не пощадила его близких. Помимо Перикла, он потерял свою мать Дейномаху, малышку-дочь от законной жены Гиппарет и обоих сыновей от своей любовницы Клеонис, которая вскоре после того умерла и сама. Погибли от чумы его двоюродные братья, сыновья Перикла Парал и Ксантипп, а также Амикла, няня-спартанка, сохранившая преданность этой семье, несмотря на то что соотечественники призывали её домой.

Вне домашних стен нас ожидала война. Внутри стен свирепствовала чума. А теперь возникла третья беда — наши собственные сограждане, доведённые до отчаяния. Первыми не выдержали бедные. Движимые нуждой, они принялись грабить дома людей среднего достатка. Туда легко было проникнуть из-за отсутствия сторожей и управляющих. Ушли все, кроме самых надёжных; а эти и сами совершали преступления, чтобы заплатить врачу или владельцу похоронного бюро. Что толку в деньгах, если ты всё равно умрёшь и не сможешь их потратить? Господин умирал, завещая состояние сыновьям. А те, предчувствуя собственную скорую кончину, старались промотать наследство как можно быстрее, подстрекаемые всякими паразитами, охотниками пожить за чужой счёт. Ты видел всё это, Ясон. Болезнь уносит у человека жену и детей. Лишённый всякой надежды, он поджигает своё жилище, а потом медлит в оцепенении и признается в содеянном, когда пламя уже охватило дома соседей. Недалеко от Леокория я видел, как человека разорвали за такое преступление на куски. А другие поджигали дома просто по злобе. С наступлением темноты смотреть на пожары стало развлечением.

В то время мой брат воевал в пехоте под командованием Никия в Мегаре, к западу от Афин. Он был одним из тех, кто доставлял донесения. Много раз уговаривал он меня покинуть город. Записаться на флот или ещё куда-нибудь, лишь бы уйти из этого преддверия ада. Его жена Теоноя не выдержала — отправила детей к своим родственникам на север. Моя жена и ребёнок всё ещё оставались в Афинах.

— Они уже умерли, — горячо убеждал меня Лион. — Лежат в могиле. И отец, и Мери. И мы тоже умрём, если проявим безумие и останемся здесь.

Это было в тот вечер, когда мы с ним пили наедине, не ради удовольствия, а просто чтобы напиться до бесчувствия.

— Послушай меня, брат. Ты же не из тех набожных дураков, которые считают это бедствие проклятием небес! Ты — солдат. Ты знаешь, что в болоте не ставят лагерь и из отхожего места не пьют. Посмотри вокруг! Нас загнали, как крыс, по десять человек в помещение для двоих. Самый воздух, которым мы дышим, грязен, как в камере смертника.

Так тогда выражались. Ты это помнишь, Ясон. Говорили правду с прямотой обречённых. Вежливость, как самая ненужная вещь на свете, была спущена в сточную канаву, а за нею последовали стеснительность и сдержанность. Зачем соблюдать законы, когда ты уже приговорён к смерти? Зачем почитать богов, когда худшая их кара — ничто по сравнению с тем, что ты уже испытываешь? Что касается будущего, то надеяться на него было безумием. Когда ты с ужасом размышляешь о грядущем, настоящее представляется ещё более невыносимым. Что толку в добродетели? Глупо быть терпеливым и экономным. Безразличие ко всему и жажда удовольствий — вот в чём здравый смысл. Подавлять желания — абсурд. Приходить на помощь заражённым — быстрейший способ умереть самому.

Отчаяние породило дерзость. По улицам бродили банды, вооружённые булыжниками из мостовых и планками от повозок. Эти предметы легко можно было выбросить и уверять ночную стражу, будто они совершенно безвредны. Впрочем, ночных разбойников никто никогда не ловил. Эти головорезы писали непристойности на общественных зданиях, оскверняя даже кладбища, и никто их не останавливал. С каждой безнаказанной дерзостью эти мерзавцы наглели всё больше. Они охотились за иностранцами, и чем те были слабее, тем лучше. Они избивали свои жертвы с беспрецедентным варварством. Мои отец и сестра, спешащие к кому-либо на помощь, не раз останавливались помочь какому-нибудь избитому бедняге, которого бросили умирать в сточной канаве. Белая одежда милосердия служила им защитой в таких походах.

Но находились и такие, кто надевал белые одежды, чтобы получить доступ в дом и потом ограбить его, невзирая на вопли умирающих хозяев. Я видел, как одну женщину забили камнями прямо на пороге ограбленного ею дома. Учинив расправу, толпа удалилась, унося с собой её добычу, а разбойницу оставили истекать кровью на мостовой. Оружие и огонь были вне закона. Нельзя было брать даже факела, чтобы светить себе по дороге домой. Для пойманных с горящей головешкой существовало одно наказание — смерть.

Никто не знал, когда и как уйдёт из жизни. Эта неопределённость подняла на поверхность всё лучшее и худшее, что только таилось в людях. Моя сестра Мери организовала в нашем доме заседания врачебного совета. Здесь доктора могли обмениваться сведениями касательно того, кому нужна диета, особый режим или какое-либо средство, приносящее облегчение. Болезнь протекала обычно: лихорадка сопровождалась такими мучениями, что больной не мог вынести прикосновения к телу даже легчайшей ткани. Входишь в дом — все голые. Поражённые болезнью сгорали от жара и ныряли в общественные фонтаны; другие люди, томимые жаждой, пили эту воду. Врачи прописывали ванны и диуретики, некоторым пускали кровь, другим давали слабительное. Ничто не помогало.

Доктора выглядели хуже умирающих. Моя жена кормила этих страшилищ, а сама с каждым днём худела всё больше. Вскоре перестали искать лекарства от болезни — искали наркотики, притупляющие боль. А затем больные шёпотом начали просить помочь им скорее умереть. Они пили бычью кровь, глотали камни. Я рыскал по морским рынкам в поисках морфия и кендыря, болиголова и белладонны. Моя сестра научила меня составлять зелья, которые очень скоро сделались слишком дорогостоящими.

Заболел мой маленький сын. Его плач, разрывающий наши сердца, не стихал ни днём, ни ночью. Жена качала его на руках, тихо напевая ему, а сама теряла силы день ото дня. Когда их боль стала невыносимой, чтобы облегчить их уход, Мери дала им паслёновую настойку — последнее, что у неё оставалось.

Мой двоюродный брат Симон, теперь кавалерийский офицер, приехал к нам вместе с женой по имени Климена и сыновьями-близнецами. Вскоре у него тоже начался жар. Однажды ночью он убежал, прихватив с собой лошадь. Через несколько дней ослабла Климена. Она звала мужа. Я обегал все его любимые места — те, где мы играли детьми. В отчаянии я решил разыскать Алкивиада в его городском поместье на Холме Конников.