Морис Дрюон - Железный король [с иллюстрациями]

Крупный кусок готовился проглотить Мариньи! Ломбардцы, тоже именовавшиеся королевскими горожанами, держались сплоченно: у них существовала особая, сильная организация, во главе которой стоял их капитан. Ломбардцы были повсюду, держали в своих руках почти всю торговлю, от них зависел кредит. Их должниками были бароны, целые города, даже сам король. И по первому требованию они аккуратно вносили столько милостыни и пожертвований, сколько полагалось.

Поэтому-то Мариньи провел много ночей, подготовляя свой проект, в целесообразности которого еще предстояло убедить короля.

Жизненная необходимость оказалась самым лучшим пособником Мариньи, и уже в половине октября была полностью подготовлена крупнейшая операция, сильно напоминавшая ту, что семь лет назад возвестила о гибели тамплиеров.

Но парижские ломбардцы были люди хорошо осведомленные: зная по опыту, как нужно действовать, они не жалели денег на добывание государственных тайн.

Недреманное око Толомеи зорко следило за ходом событий.

Постепенно Карл Валуа проникся такой лютой ненавистью к Мариньи, что готов был с радостью встретить любое несчастье, обрушившееся на Францию, лишь бы удар одновременно сразил проклятого коадъютора; поэтому он старался разрушить все его планы. В этом помогал ему и Робер Артуа, правда, на свой лад: поскольку граф просил у сиенского банкира все более и более крупные суммы, он смягчал недовольство своего кредитора, сообщая ему подробные сведения о шагах, предпринимаемых Мариньи.

Как-то октябрьским вечером у Толомеи состоялось заседание, на котором присутствовало тридцать человек, представлявших весьма своеобразную силу того времени.

Младшему из них, Гуччо Бальони, было восемнадцать лет, а самому старшему – семьдесят пять; звался он Бокканегра и был главным капитаном ломбардских компаний. Как ни отличались друг от друга собравшиеся и внешностью, и возрастом, всех их роднило богатство одежды, уверенность речи, живость в разговоре и быстрота жестов, и все они с одинаковым вниманием прислушивались к словам Толомеи.

При свете больших восковых свечей, расставленных вдоль стен, все эти люди, одинаково смуглые, с характерно подвижными лицами, говорившие на одном языке, казались членами одной семьи. И были они также воинственным племенем, готовым помериться силой вопреки своей малочисленности с любой лигой знати, с любой ассамблеей горожан.

Здесь присутствовали представители семейств Перуцци, Альбицци, Гуарди, Барди, Пуччи, Казинелли – словом, вся Флоренция, откуда родом был и старик Бокканегра, и представитель торгового дома Барди мессир Боккаччо; были здесь и Салимбени, и Буонсиньори, и Аллерани, и Цаккариа – из Генуи; были Скотти, де Пьяценна, и был также сиенский клан, над которым властвовал Толомеи. Все эти люди соперничали между собой, боролись за положение в обществе, выступали на поприще торговли как конкуренты, вели старинные счеты из-за семейных неурядиц, из-за женщин. Но в минуту опасности все чувствовали свою нерасторжимую братскую связь.

Толомеи скупо изложил суть дела, не скрыв от присутствующих всю тяжесть создавшегося положения.

И когда ломбардцы уже готовы были принять крайнее решение – покинуть Францию, закрыть все разбросанные по стране отделения и лавки, потребовать от неблагодарных сеньоров полного возмещения долгов и с помощью золота, и только золота, вызвать в столице смуту… когда все уже заговорили разом, взволнованно перебивая друг друга, и когда каждый с гневом думал о том, что вынужден он здесь оставить: этот – пышное жилище, тот – молодую жену, другой – трех своих любовниц, – Толомеи снова возвысил голос:

– У меня есть средство обезвредить коадъютора, а возможно, и совсем свалить его.

– Тогда действуйте не колеблясь! Свалите его! – воскликнул Буонсиньори, глава генуэзского клана. – Хватит обогащать этих свиней, которые жиреют на наших хлебах и безбожно пользуются нашими трудами!

– Довольно подставлять спину под удары! – поддержал его один из Альбицци.

– А какое же это средство? – осведомился Скотти.

Толомеи отрицательно покачал головой:

– Пока сказать вам этого не могу…

– Долги, конечно? – спросил Цаккариа. – Ну и что? Разве этих выскочек такими вещами смутишь? Куда там! Наш отъезд будет для них лучшим выходом – они попросту забудут, что они наши должники.

Цаккариа говорил желчным тоном: он принадлежал к захудалой компании и страстно завидовал большим объединениям, ведущим крупные торговые операции. Толомеи повернулся к нему и заговорил; в голосе сиенца слышалась спокойная сила и вместе с тем осторожность:

– Нет, не просто долги, Цаккариа! Я имею в виду отравленное оружие, о котором Мариньи и не подозревает, и которое, с вашего разрешения, я предпочту пока держать в тайне… Но для того чтобы пустить его в ход, я нуждаюсь в вашей помощи. Ибо в своих сношениях с коадъютором мы должны противопоставить силе силу – я хочу не только угрожать, но и предложить ему одну сделку… дабы Мариньи был поставлен перед выбором: или дать свое согласие, или вступить с нами в смертный бой.

Он развил перед присутствующими свою мысль. Если вынесено решение ограбить ломбардцев, это значит, что у короля нет денег расплатиться за поход во Фландрию. Мариньи любой ценой должен пополнить оскудевшую казну – от этого зависит его собственная судьба. Что ж! Ломбардцы готовы действовать так, как подобает верноподданным короля, – другими словами, добровольно предложат огромный заем и потребуют самые ничтожные проценты. Если Мариньи откажется, тогда Толомеи вытащит из ножен подготовленное им оружие.

– Нет, Толомеи, ты обязан открыть нам тайну, – сказал Барди. – Что это за оружие, о котором ты столько наговорил?

После минутного колебания Толомеи произнес:

– Если уж вы так настаиваете, я открою тайну, но лишь одному Бокканегре.

По залу пробежал смутный шепот, каждый взглядом спрашивал совета у другого.

– Si… va bene… facciamo cosi [13], – послышались голоса.

Толомеи увлек старика Бокканегру в угол комнаты и что-то сказал ему вполголоса. Присутствующие не отрываясь смотрели на старческое тонконосое лицо почтенного флорентийца, на его запавшие губы, на тусклые глаза.

Сиенский банкир рассказал Бокканегре о казнокрадстве Жана де Мариньи, о его слишком вольном обращении с имуществом казненных тамплиеров и о существовании собственноручной расписки молодого архиепископа.

– Две тысячи ливров нашли неплохое применение, – шепотом добавил Толомеи. – Так я и знал, что они рано или поздно сослужат мне службу.

Из старческой груди Бокканегры вырвалось короткое кудахтанье, что должно было означать смех; затем он вернулся на место и кратко заявил, что можно полностью довериться Толомеи. А тот, вооружившись навощенной табличкой и стилем, приготовился записывать суммы, которые должен был внести каждый на случай, если король обратится к ломбардцам с просьбой о займе.