Александр Козин - Волжское затмение

— Ну, дай вам Бог, — покачал головой Антон, сомневаясь даже в самом ничтожном успехе этого предприятия.

Но сомневался он преждевременно. В мешках, судя по бодрому и ершистому настроению доктора, было что-то очень важное и ценное.

— Уф-ф! — отдувался он, освободясь от поклажи. — Ну, ребятня, сегодня праздник у нас. Выпросил у лазаретских бинтов, спирта и антисептика. Это, знаете, порошок такой. Ведро воды из реки достанешь, всыплешь туда — и можно пить, не пронесёт. Великая вещь! Костя, неси осторожнее, там спирт! Разобьёшь — я тебя лично вот этими дряхлыми руками сотру в ядовитую пыль, так и знай! А у тебя, Антон, главное сокровище — сухари! Ох, и твердокаменные, скажу я вам! Как бы не с последней турецкой кампании! А что? Хлеб тогдашний не чета теперешнему был, могли и долежать… Как тут? Что болезные наши? Как там Дашенька с ними?

— Всё спокойно, Сергей Саввич, — осторожно улыбнулась ему Даша. Она уже здесь, встречает. — Все живы. У некоторых, правда, температура, но…

— Так-так, — мигом посерьёзнел доктор и остро впился глазами в девушку. — Температура? Высокая?

И уже шёл с керосиновым фонарём в руке вдоль рядов лежащих и сидящих на полу пациентов, то и дело приостанавливаясь и пристально, сквозь очки, вглядываясь в лица. Будто не было за плечами длинного, изнурительного дня, будто не он, а кто-то другой пыхтел только что через весь город, навьюченный, как ишак, бесценным грузом.

— Как вы? Болит? Сильно? Ну-ка… Ничего, ничего… — коротко бросал он. — Терпеть. Терпеть…

И началась обычная, под резкие, но незлые окрики доктора, ежевечерняя перевязочная суета. Антон и Даша помогали раненым подняться, доводили до дощатого настила, около которого колдовал, звеня своим инквизиторским арсеналом, Губин. Подавали бинты, подносили воду. Глаза и руки их случайно встречались — и долго не могли разняться, отстать друг от друга. И, наслаждаясь этими случайными касаниями, они на миг замирали и забывались, улыбаясь пространно и глуповато. Улыбался и доктор, косясь на них между делом, но ни словом не одёргивал. Это было странно: обычно он не скупился на едкости.

Когда перевязка закончилась, Антон вышел во двор перевести дух. Воздух чуть повлажнел, очистился и был почти свеж. Осела пыль. Отнесло к окраинам едкий дым пожаров. Сильно пахло гарью, но к этому запаху притерпелись здесь уже все и почти не замечали. Антон потянулся и неторопливо, наслаждённо, расправляя и наполняя слежавшиеся в душном подвале лёгкие, вдохнул. И вдруг почувствовал мягкое, лёгкое, будто боязливое прикосновение. Частое, нервное дыхание. Даша стояла рядом и неистово, самозабвенно глядела на него. Отсветы багрового зарева светились в её широко распахнутых глазах. Антон повернулся, встретился с ней взглядом, нежно обхватил её за запястья и притянул к себе.

— Антон… Наконец-то… Господи, я так соскучилась! Слава Богу… Обними… Обними меня покрепче. Вот так… Не говори… Ничего не говори! — поспешно, звеняще прошептала она.

И Антон молчал. Молчал — и вбирал в себя её тепло, её дыхание. И она, словно набираясь сил от него, всё крепче и крепче сжимала объятия. И тянулись уже друг к другу их истончённые, обкусанные, растресканные губы, как вдруг скрипнула и нехотя, лязгнув о порог нижним краем, открылась позади них подвальная дверь, и во двор, щурясь и ероша седой затылок, боком протиснулся Губин.

— Эх-хе-хе… — глубоко, с перебором, старчески зевнул он. — А-а… Вот вы где. Извиняйте уж старика. Помешал…

Антон и Даша вмиг отпрянули друг от друга, часто дыша. А доктор подошёл ближе, почти вплотную, и, поправив очки, пристально вгляделся в них.

— Вот что, ребятишки, — вздохнул он. — К ночи уже. Вы ступайте уж. Ступайте. Я тут подежурю. Справлюсь, ничего.

— Что? — выдавил ошеломлённый Антон. — Вы? Один? Как?

— Прекрасно, — махнул рукой старик. — Нечего там всем вместе. Тесно. И душно. И ни к чему вообще. Вот и ступайте. До шести утра свободны. Шагом марш…

— Но, Сергей Саввич! — попыталась возразить Даша. — Вы же совсем не отдыхаете! Вы ж худой совсем и жёлтый! Так нельзя!

Доктор снова поправил очки и театрально подбоченился.

— Я, Дашенька, вполне отдохнул в отставке. На всю оставшуюся жизнь отдохнул, чтоб ты знала, — назидательно произнёс он и торопливо, мелко потёр зябнущие руки, расчиркал спичку, подпалил заготовленную уже толстую махорочную самокрутку, затянулся глубоко, пыхнул дымом, пожевал тонкими губами в сизой щетине. — Уют, достаток, покой… Тьфу! Суета всё это, ребята. Морок! А если подумать, то вот много ли человеку для жизни надо? Что скажете? Теперь вот, когда мы бок о бок с вами тут за людей бьёмся? Много ли?

— Как сказать… — повёл плечами Антон. — Не очень. Горсть сухарей, кружка воды… Ну и везение. Чтоб под снаряд не попасть, — и невесело усмехнулся.

Доктор оценивающе склонил набок голову.

— Ну, насчёт снаряда, — чуть поразмыслив, изрёк он, — это, положим, судьба, это другое… Но и даже так выходит, что совсем-совсем мало. И живём ведь! И другие жизни спасаем. Вот! А для счастья, по вашему? Сколько?

Антон неопределённо поёжился и мельком глянул на Дашу. Та завороженно переводила взгляд с него на Губина и обратно. Багровые — от зарева — искорки в её глазах на миг гасли, и тогда казалось, что она смотрит в себя и спрашивает о чём-то мучительно трудном, неведомом, неразрешимом. Но молчала Даша. Молчала и улыбалась осторожно и загадочно. Промолчал и Антон. Ну, доктор! Ещё и философствует, старая заноза! На развалинах, на пожарище, на обломках и головешках всей прежней жизни… Собирает её по крупицам, по косточкам, сшивает хирургической иглой, едва не валясь от голода и усталости — и философствует!

— Понимаю, — дробно и сухо рассмеялся Губин. — Понимаю вас. Думаете, сбрендил совсем старик, о счастье толкует среди такого ужаса… Вам-то для него поболее моего требуется. Это пока молодые. Вам жизнь продолжать. А я, Антон, на старости прожитых лет прибавлю к твоим сухарям и воде только лишь чистую совесть. И скажу, что я, друзья мои, счастлив. Да-да. Счастлив.

— Счастливы… — в испуганном замешательстве, полувопросом, прошептала Даша.

— Истинно так, Дашенька. Я наконец-то, без всякой корысти, самолюбования, принуждения и притворства по-настоящему помогаю людям. Вот она, медицина высочайшей пробы, о которой я всю жизнь мечтал. Я, может, и родился, и жил все свои годы только ради этого. Ради этих дней. Они и есть в моей жизни — главное. И, видимо, последнее…

— Нет, Сергей Саввич, — прошептала Даша и закусила губу. И прикрыла глаза, будто спрашивая себя, стоит ли говорить это. — Не надо такого счастья. Слишком страшно. Слишком дорого…

— Дорого, Дарьюшка, — тяжело вздохнул Губин и развёл руками. — И дорого бы я дал, чтобы не случилось всего этого. Но уж коли случилось… Это искупление, ребята. За бездумную жизнь. За бестолковые надежды. За бесчувствие и слепоту, в конце концов. Пришло время правды и заставило совершать поступки. Вот и совершаем…