Александр Козин - Волжское затмение

— Да вы циник, Юрий Аркадьевич, — покачав головой, прищурился Перхуров. — Ну а победить? Не судьба?

Веретенников отрицательно покачал головой и безнадёжно махнул рукой.

— Вряд ли, Александр Петрович. Они сильнее уже потому, что готовы погибать сами и приносить любые жертвы. А мы — нет. За наше дело гибнуть никто не хочет. Да и мы с вами, уж простите, не очень-то рвёмся умирать. Никто же не мешал нам с вами взять винтовки и выйти им в тыл. Вдвоём, раз остальные разбежались. Погибли бы, но геройски. Не захотели. Потому что бессмысленно. А они так не думают. Они готовы. Умирать и жертвовать. Собой и другими. Вот и вся разница. А циник… Да, наверное, циник. Но не больший, чем вы, Александр Петрович. Нас с вами в Ярославле ещё лет сто вспоминать будут. Да так, что и на том свете от икоты зайдёмся. Ну? — улыбнулся поручик уже добрее и мягче. — За такие речи вы меня уж наверняка разжалуете в рядовые?

Перхуров долго испытующе глядел на Веретенникова своими хмурыми, тёмными, непроницаемыми глазами. Так ничего и не ответил. Лишь коротко, одними уголками губ, усмехнулся и отвёл взгляд.

Веретенников отчаянным движением выкинул в костёр обугленную картофельную корку, лёг и блаженно растянулся на еловом лапнике.

— Благодать-то… — наслаждено выдохнул он. — Тишина… Зациклились мы с вами на войне, о жизни-то и позабыли… А как хорошо, когда не стреляют! — и прикрыл глаза, пожёвывая горькую еловую хвоинку.

Перхуров молчал, откинувшись на ствол берёзы. Лес проснулся окончательно. В верхушках деревьев звонко гомонили птицы. Лето. Лето на земле… Стало светло, припекало, и от влажных одежд поднимался лёгкий парок. В траве неугомонно, как часы, щёлкала какая-то букашка. Где-то совсем рядом выдал сухую гулкую дробь дятел. Полковник вздрогнул и открыл глаза. Отчаянные и беспросветные, как вся его переломанная жизнь. Нет, это не пулемёт. Не стреляют больше. Не стреляют. И как это хорошо! Почти прекрасно. Но вот дальше? Дальше-то что?

Не знал этого полковник Перхуров. Не знал этого никто. И до покоя и тишины в огромной, поднятой на дыбы, подожжённой со всех сторон России было ещё очень, очень далеко…