Александр Козин - Волжское затмение

А на правом берегу Которосли, на примятой траве среди одуванчикового пуха сидели два Каморина. Отец в измятой, пропылённой полевой военной форме и сбитой к затылку фуражке с красной звёздочкой. А сын в изодранной, испачканной землёй и травяным соком серой рубахе, в мятых грязных штанах и босой. И глаза на белом лице. Пустые, застывшие, с изъязвлёнными веками и красными белками. Молчали. Обоим в тягость было это молчание, но говорить было ещё тяжелее.

— Понимаю, Антон, что я во многом тебе уже и не советчик… Вырос ты, — через силу, вполголоса заговорил отец, болезненно щурясь на встающее из-за Волги солнце. — Но послушай. Надо это пережить. Надо. Ты уж крепись!

— Как? — сдавленно, с мукой в голосе проговорил сын. — Как — пережить? Жить-то как, отец? После всего?

— Не знаю… — вздохнул Василий Андреевич и оглядел разрушенный и дымящийся город. Обшарпанный, побитый, закопчёный монастырь. Обугленную мельницу Вахрамеева. Склонившиеся, щербатые колокольни расстрелянных церквей. — Не знаю, как. Но жить. Город поднимать. Жизнь налаживать. Надо, сын. Надо. Кому, как не нам…

— Людей не вернуть, отец. Дашку нашу не вернуть… Да сколько их! Одни трупы… В подвалах, во дворах. Ты же видел? Видел? — и Антон, собрав силы, пристально взглянул в глаза отцу. Тот не выдержал. Сморгнул.

— Это война, Антон, — пожал плечами Василий Андреевич и отвёл глаза, всматриваясь в бегущие воды Которосли. — Нельзя иначе. Не бывает. А люди эти… Они теперь навсегда над совестью нашей стоят. Чтобы помнили мы, какую цену заплатили. Урок это нам, Антон. Страшный… — и отец зажмурил опухшие от дыма, пыли и бессонницы глаза, ладонью по ним провёл. — Я, Антон, буду просить здесь меня оставить. Тут полк наш стоять будет. Сборный, русско-латышский. Вместе будем всё это поправлять. Я это так оставить и уйти не смогу…

— А я уйду, отец. Я не останусь. Нет сил выносить всё это. После всего… После Дашки. Да я свихнусь здесь! Сердце… Сердце не сдюжит, — задыхаясь от слёз, проговорил Антон.

— Зря ты это, — бережно коснулся его плеча отец. — Очнуться тебе надо. Слишком больно и сразу всё это тебя ударило. Да всех, не тебя одного. Опамятуешься, остынешь. А сердце, оно, брат, не то ещё сдюжит. Выстоять надо. Продержаться. Легче станет. Потом.

— Не станет. Пустой разговор, отец. Не поможет. Пойдём, что ли… — и, медленно поднявшись, Антон, пошатываясь, поплёлся в сторону дамбы. Отец, растерянно блуждая воспалёнными измученными глазами, пошёл за ним, приотставая. Понимал, что никакие слова и увещевания сыну не нужны. За эти дни он перевидел и передумал такого, что и не снилось за целую жизнь Василию Андреевичу. Старому рабочему. Большевику. Красному командиру.

Подавленные и бесприютные, шли они в казармы Первого Советского полка. Не было больше их дома в Даниловом переулке. И самого переулка тоже не было. Только гарь. Чёрная, тлеющая, дымная гарь…

Солнце поднималось всё выше. Пригревало. Оседал и рассеивался туман над Волгой. А в глухой лесной чаще на берегу заросшей протоки было сумрачно и сыро. Проворные солнечные лучи почти не добирались сюда. Подымливал, дотлевая, маленький опасливый костерок. И притаились возле него двое мужчин. Усталые. Небритые. С бледными, исхудавшими лицами. И не поймёшь, кто такие. Залатанные фуфайки, бесформенные штаны, обшарпанные сапоги. Выцветшие солдатские «сидоры» с каким-то барахлом, не то на обмен, не то на продажу. Один, молодой, прилёг у костра на еловых ветках. Другой, постарше, длинный и худой, костляво согнулся у ствола старой берёзы, обхватив острые колени длинными руками. На ладонях красные волдыри. Не привыкли к вёслам руки.

— Прилегли бы, Александр Петрович, — улыбчиво, но со вздохом предложил молодой. Голос охрипший, простылый. — Поспать надо. Далеко ещё до ночи-то…

— А? — как тощий, ощипанный журавль, встрепенулся второй. — Нет-нет. Спасибо. Успею ещё.

И вскинул голову. Чёрные волосы с налипшими листьями и хвоей. Лохматые торчащие усы. Хмурый, нависший над тёмными глазами лоб.

— Стреляют или нет? Не слышите, поручик? — тихо и быстро спросил он у молодого.

— Отдохнуть вам надо, Александр Петрович! Устали, вот и слышится чёрт-те что. Второй день тихо, — укоряюще отозвался молодой.

— Кончено, значит? — глухо, но с какой-то непонятной надеждой на отрицательный ответ спросил Александр Петрович.

Поручик пожал плечами и промолчал.

Рассвет застиг их за Костромой. Всю ночь, сбивая руки и изнемогая от усталости, они шли на лодке вниз по течению. Держались берега, и от течения не было особого проку. Гребли, сменяя друг друга, упорно и неистово. У самой Костромы едва не нарвались на дозорный катер. Чудом пронесло. Им везло. Необъяснимо и незаслуженно. Лишь на рассвете, еле живые, они свернули в эту глухую протоку и остановились на привал.

— Значит, кончено… Кончено, — тихо пробормотал Александр Петрович. Поморщился, потёр заросшую щёку. От ночных холодов и сырости опять заныл сломанный зуб.

— Да ладно уж вам, Александр Петрович, — скупо улыбнулся поручик. Он уже сидел на корточках и, кряхтя и ухая, перекидывал с руки на руку извлечённую из углей печёную картофелину. — Подкрепитесь лучше. Поспела! Сейчас остудим!

— Весёлый вы человек, Юрий Аркадьевич, — заинтересованно глянул Перхуров на своего бывшего адъютанта Веретенникова. За всю ярославскую эпопею он не слышал от него ничего, кроме сухой, бездушной уставщины. И теперь был слегка удивлён нормальной человеческой речью. — Благодарю вас. Ешьте.

— М-м! А я — так с удовольствием… Ух, жжётся! — и Веретенников, проглотив откушенный кусок, снова улыбнулся испачканными в саже губами. — Весёлый? Что ж, на войне как на войне. Кто-то победил, кто-то проиграл. Диалектика, господин полковник, — и подмигнул.

Перхуров неодобрительно покачал головой.

— Да бросьте уж, Александр Петрович! — дуя на картофелину, продолжал поручик. — Я красным не завидую. Поперёк им эта победа встанет. Надолго они нас запомнят. А мы… Что мы? Мы сделали всё, что могли. В трусости нас не упрекнёшь. И разве мы не ударили бы им в тыл, если бы… не обстоятельства? — и снова хитро подмигнул полковнику.

Перхуров пристально поглядел на него и тоже усмехнулся. Через силу.

— А вы позволяете себе сомневаться, поручик? Я вас разжалую. Ну, не в рядовые… А вот до сопливого прапорщика — будьте уверены.

— Слушаюсь, господин полковник, — Веретенников прыснул и затрясся, сдерживая хохот.

— Вам бы всё петрушничать, — вздохнул Перхуров. — Всё-то вам смешно. Мне-то уже, кажется, нечего терять, а вы молоды, вам жить ещё. Не понимаю вашего отношения. Вы хоть думали, чем всё это закончится?

— Начистоту? — прожевал, проглотил и замер Веретенников. Острые серые глаза его сверкнули, и перепачканное сажей лицо расплылось в улыбке. Недоброй. — Извольте. Думал. И не знаю. Мы с вами, Александр Петрович, этого и не узнаем никогда. Для нас здесь один путь и один конец. Пуля, — пояснил он и оттёр ладонью подбородок. — Банальная свинцовая пуля. В лучшем случае — в бою. В худшем — у стенки. Вот и всё. Вуаля, как говорят в цирке, — и картинно отмахнул рукой.