Лев Жданов - Третий Рим. Трилогия

— Что в день злосчастной октябрьской битвы под Москвою вырвал победу из рук у нашего отважного пана гетмана Хотькевича?! Знаю я его! — хмуро проговорил Краевский. — Он, значит, за этого Романова!.. Ну, так он его и увенчает! Это — дьявол во плоти, а не человек. Если он вмешался, так дело будет…

— Нет, не будет! Не стану жив, а помешаю этому! — гневно, злобно выкрикнул Грамматин. — Скажу по дружбе пану полковнику… Князь Шуйский и многие другие знатные лица меня просили… И вот тут я всё пану написал… Что надо делать, куда разослать отряды, чтобы захватить успешнее и отрока и мать-старуху… А там… Там не моё уж дело, что бы ни случилось! Я умываю руки…

— Вот, ценю такую чистоплотность в людях, пане Яне! Всё выполню по твоим словам, мой сановный пан дьяк… А там, пан говорит, с ним за возницу «посол» поймался земский… Я тоже было парочку перехватил… допрашивал их сам… как следует. Представились круглыми дурачками… сколько я ни бился с ними, хоть ты что! Не знают ничего и не слыхали и не видали!.. И как их звать, тоже забыли… Наглецы. Я за насмешку тоже подсмеялся над хамами! Висят оба в лесу, кормят ворон своими телами… А ты уж, пан, я вижу, собираться задумал в путь… Что скоро так!..

— Просил бы, пан полковник, домой меня пустить теперь же. По вашим же делам похлопотать мне надо, пока ещё не поздно… О Владиславе промыслю… пока ещё не признан новый царь! Пока пустует трон… Челом всем бью, Панове!..

— Челом!.. А, понимаю! По-нашему то — «падам до нуг!..» Счастливый путь! Гей! Ясько! Проводи пана до сеней, и пусть несколько человек поедут издали конвоем, до большой дороги доехал бы благополучно гость!.. Понял?..

Ещё что-то шепнул полковник седому; бравому вахмистру.

Грамматин, уже снова укутанный в свою шубу, подвязанный, с рысьей шапкой на голове, вышел за вахмистром.

Весёлая компания снова принялась за кости и вино, шумно обсуждая предстоящую «королевскую охоту», как выразился Краевский.

А вахмистр привёл дьяка к широким, прочным пошевням, устланным сеном для сиденья; поверх сена разостлан был домотканый ковёр. Овчинная полость прикрывала ноги сидящих.

Кучер Грамматина лежал на дне пошевней под полостью и уже дремал.

Услыша движение и тяжёлые шаги подходящего Грамматина и вахмистра с несколькими гусарами, он встряхнулся и сел, оправляя кругом себя сдвинутый ковёр, полость, взбивая сено на сиденье.

— Отпустить проезжих москалей! — громко приказал вахмистр гусарам, которые, стоя около своих коней, сторожили сани и возницу. — Да проводите их до большой дороги, чтобы видеть, куда поехали эти ночные шатуны. Пан полковник допросил, и обыскали мы москаля в волчьей шубе… Он — мирный обыватель из соседнего городка… А всё-таки приглядеть не мешает… Хитрый народ москали… Иной вот как этот соня — хлоп, возница старый, в армяке на холоде дрожит… А покопаться в нём, так найдёшь какого-нибудь попа переряженного или посланца с тайными важнейшими вестями! — ухмыляясь в усы, говорил своим гусарам вахмистр. А сам искоса наблюдал при свете луны, как передёрнулось лицо у мнимого возницы. — Ну, да эти не такие! Это — простой народ… Пусть едут ко всем дьяволам… Гей ты, соня, — видишь, пан твой уже сел… Гони коней… А вы, трое, проводите!

Тронулись пошевни, скрипя полозьями… Заныряли по выбитой дороге, быстро влекомые вперёд парой сытых, бойких коней. Трое всадников на поджарых конях тряслись в сёдлах, провожая москалей. Длинные, скачущие, мелькающие на искрящемся снегу тени отбрасывали кони и люди под сиянием полной луны, уже склоняющейся к нижней черте прозрачного небосвода, усеянного мириадами звёзд.

Ещё в полном разгаре лютая, суровая зима на всём просторе северо-восточной окраины Московского царства. Жестокие морозы по ночам трещат и словно топором ударяют в бревенчатые стены деревенских изб, наполовину занесённых снегами.

Южнее — там совсем иное дело. В Астрахани — весна с цветами и птицами уже разгорается, пригрела землю и людей… И по Волге — теплом повеяло… Дикое Поле уже задышало глубже, хотя ещё невнятно, готовясь сбросить с себя глубокий снеговой покров и зазвенеть ручьями вешних потоков по оврагам…

И отголоски этих далёких пробуждений земли от зимнего сна словно отдаются чуть внятно и здесь, на просторе полей от Валдая до Москвы, и в чащах вековых вологодских, пермских и костромских лесов… Солнце уже дольше стоит на чистом, холодном небе. Ещё не греет оно, но уже лучи его сверкают ярче, чем в пору глубокой зимы…

А в тихие полуденные часы, если не дует холодный северный ветер, сосульки, висящие под застрехами крыш, начинают даже слегка обтаивать и ронять редкие капли, словно слезинки сожаления об уходящей зиме.

Багровея, спустилось солнце в один из таких дней за густую чащу бора, среди которого стоит село Домнино, родовая вотчина Шестовых.

Ещё не успело скрыться солнце за тёмной пеленой вечернего тумана, одевающего запад, как с другой стороны вырезался и засиял в небе светлый серп луны на ущербе.

В избе старосты Сусанина всё прибрано, дела дневные кончены.

В большой, опрятной горнице, в углу, против печи и полатей стоит деревянная кровать под пологом. На ней лежит в жару рослый молодой парень, сын старосты, ратник, раненный в стычке с поляками. Товарищи-земляки подобрали и доставили домой раненого. Священник, как мог, подал помощь бедняку. Но мало знаний и средств у него в распоряжении… Тогда на помощь пришла деревенская знахарка, древняя старуха Федосьевна… Её травы, мази, шептанья так же мало помогали, как и молитвы и настойки попа. Но всё-таки, видимо, справляться стал с лихорадкой и недугом своим сильный, крепкий, юный организм. Проблески сознания начали являться всё чаще у парня, охваченного горячкой. Губы не так чернеть и пересыхать стали, как раньше.

Но вся семья была глубоко опечалена хворью старшего сына. А мать-старуха совсем извелась, дни и ночи просиживая у изголовья больного…

И вот теперь, пользуясь передышкой, тем, что сын заснул спокойнее, не мечется, не бредит в жару, — старуха сидит у оледеневшего оконца и смотрит на улицу деревенскую, словно выжидая кого-то. Порою вздыхает и скорбно покачивает головою Сусаниха, а затем снова вперяет взгляд слабых, подслеповатых глаз на пустынную дорогу, слабо озаряемую сиянием ущерблённого лунного серпа.

Светец был уже зажжён, и лучина горела узким, острым язычком пламени, потрескивая порой. Дочь старухи, девушка на возрасте, принялась за свою вечернюю пряжу, изредка останавливая жужжащее веретено, чтобы переменить лучину. А там снова свивалась бесконечная нить, прыгало и вертелось говорливо веретено.