Бэла Прилежаева-Барская - Ушкуйники

Сам не свой от радости носится Степанка по городу из улицы в улицу, из конца в конец - товарищей на пир в боярские хоромы сзывает. К Обакуму и к Ракше, к Есипу, к Ондрейке, к Окинфу - всех обойти, всех созвать надо.

Еще в дальние времена в боярском саду выкопали круглый прудок. Берега его поросли серебристыми ветлами, и кажется прудок чашей синего стекла в серебряной оправе. За ветлами кусты малины и черной смородины, а между кустами деревянный стол; ножками ему служат корни громадной сосны. Нынче на стол поставлены чаши с вином, брагой и медом. И ковши положены.

Вот и собрались гости - двадцать пять удальцов. И длинный Вячка пришел. Не больно отважен молодец, такого и брать бы не следовало, да сына тысяцкого не обойдешь. Вячка и сам бы, может, не пошел - отец велит; как от других новгородцев отстать?

Словно пчелиный рой гудит в малиновом огороде у рыбного прудка. Желтые, зеленые, алые кафтаны мелькают в саду.

- Всем ли ведомо, зачем званы? - спрашивает Оверьян.

- Ведомо! Всем ведомо!

- Кто с нами решается на ушкуях плыть, - будет братом названым. Все делить поровну, и труд и добычу: все меж собой равны! Согласны на том?

- Согласны!

В белых хоромах приоткрылась оконница, выглянула боярыня, слушает, как сын ее Оверьян речь держит, и не знает - радоваться или печалиться ей. Гладко, хорошо говорит Оверка и про удаль молодецкую и про Великий Новгород.

- Еще раз спрашиваю вас, господа и братья,- все ли согласны на том?

- Все согласны!

- А путь решили мы держать на Каму-реку.

Охнула боярыня: на Каму! Туда и боярин Михайло

Остафьич не хаживал. Даль-то какая, страх-то…

А те уже кричат:

- Согласны!

Только длинный Вячка приуныл - в лице бледность. Попытался было сказать, что вот, мол, на Волге другой раз бессерменские купцы с богатыми товарами плавают. Да закричал сероглазый Ракша, что «на Волге и другие побывали, там и без нас про Новгород Великий слава идет. А идти, так идти в места нехоженые».

Порешили - на Каму-реку плыть.

Подошло атамана выбирать; тут и спору не было, - Оверьян Михайлыч атаман!

Боярыня свое оконце притворила, чтобы не слыхали, как в голос заплакала: честь-то какая ее дому! И не видала, как сын ее, синеглазый, волосы - чистое золото, встал во весь рост и поклонился товарищам.

- Спасибо за честь. А теперь вспомянем дедовский обычай: смешаем кровь свою и станем друг для друга как братья по крови. - И велел челядинцам вырыть яму. Сам подошел к той яме и братана подвел, Михалку. Навстречу руки протянули, и каждый рассек ладонь мечом другому. Крепким рукопожатием скрепили обычай. А кровь стекала в вырытую яму. Поднялись, поцеловались троекратно. - Вот и еще раз побратались мы с тобой, Михалка.

Все двадцать пять новгородцев смешали кровь свою с кровью друга и навсегда становились побратенниками.

Кончился старинный обряд; засыпали землей пролитую кровь, на месте ямы насыпали холм. А затем придвинули скамьи к столу и до ночи черпали ковшами заморское вино и брагу, и мед - веселились и пировали.

И только одного молодца не видно было среди по-братенников-Степанки, холопа боярского.

Пришло, видно, время и Степанке плакать горючими слезами. Большая беда у малого - не пустила его боярыня с ватагой в дальний поход. Убила мечту. Уж лучше б его самого убила.

А случилось это так. Попросил у боярыни Шила Петрович по дружбе отдать ему холопа, что, слышно, грамоте обучен. Нужда ему большая в таком холопе.

Не сразу и вспомнила боярыня, какой такой холоп у нее грамоте знает. Припомнила все же - Степанка! Посулила отдать.

В канун того дня, как ватажке на пиру в боярских хоромах собраться, призвала боярыня Степанку и объявила свою волю.

Повалился в ноги Степанка: «Помилуй, отпусти с боярином в ушкуйники идти!» Разгневалась. Мало того, что сын против ее воли благословение вымолил, теперь и холопы волю возьмут! И - не дрогнуло сердце- его же со своих слов и грамоту писать заставила:

«От боярыни Василисы Тимофеевны купцу Шиле Петровичу грамота сия. Шлю тебе холопа своего, что просил».

Уж и Оверка пытался слово замолвить за Степанку- какое! И слушать не стала. И при муже-то она, Василиса Тимофеевна, над холопами была полная хозяйка, а теперь и того больше. И что за беда, подумаешь, стряслась? Не бьет, не казнит - в хороший дом отдает. Благодарить должен. Такое понятие у боярыни, хоть и добра - кого хочешь спроси, - добра боярыня, Василиса Тимофеевна.

Михалка было сунулся просить за Степанку, - Оверьян не пустил. Знает, - не переменит матушка на этот раз своего слова, напрасно только рассердишь. Жаль малого, - а что сделаешь?

Вот и пошел с грамоткой Степанка из боярской хоромины в купцов дом. А дошел ли, про то боярыня не скоро узнала.

Недели не прошло - двинулись, побежали ушкуи из Великого Новгорода в дальний путь по рекам и озерам.

Под звон гуслей, под свист дудок с озорными песнями проплыли ушкуйники Волхов. А как вошли в Ладогу, тут и песни кончились, самые храбрые попритихли. Мало, кто бывал из них на Ладожском море, - столько воды в жизни не видывали. А тут еще ветер подул; алые и белые паруса надулись, выгнулись, и побежали ушкуи один за другим, держась правого берега.

Оверка стоит на носу лодьи, спиной к ее ходу, лицом к ветру.

- Крепче держи! - кричит он, и голос его слышат все двадцать пять побратенников.

А ветер крепчает, рвет и треплет паруса; ползут высокие валы - один, за ним другой, третий… вздымают и опускают лодьи. Все выше волны, все глубже в бездну падают лодьи.

- Снимай паруса! - кричит Оверьян. - Все на весла!

Ветер вырывает из рук парус, вот-вот унесет его в море, а с парусом и человека сорвать может.

- Держи-и-ись! - кричит атаман.- Без дела в воду не прыгать!

Всю ночь боролись с угрюмой разбушевавшейся Ладогой новгородцы. Перед рассветом ветер, устав свирепеть, прибил лодьи к скалистому мысу, где среди вековых шумящих сосен укрылась маленькая обитель. Иноки, а их было всего восемь человек, и все новгородцы родом, приняли ушкуйников, как братьев. Накормили их досыта рыбой, грибами, ягодами, которых в лесу было великое множество, напоили медом собственной варки… Молодцы повеселели, приободрились и принялись за починку ушкуев: пришлось и паруса латать и новые шесты рубить; сильно потрепала Ладога лодьи. Пострадало и добро, что везли с собой в неведомые страны новгородцы. Промокли штуки цветных сукон, залило водой коробья со снедью.

Все разложили на берегу, чтобы просохло на ветру да на солнышке. Оверка сидел на пеньке, раздумывал. Много у атамана забот. Бывало, все со Степанкой советовался: тот от старых людей много чего наслушался; станет говорить, - будто и сам везде побывал.