Марта Холл Келли - Девушки сирени

– Да не верь ты этим…

– И Зузанне тоже.

Тут мне стало по-настоящему страшно.

– Кто это говорит?

– Власти…

– Кто? НКВД? Разреши, я с ними поговорю.

– Кася, все очень серьезно.

– Нельзя доверять? Что это вообще значит?

– Они считают, раз вы были в немецком лагере, значит вы работали на немцев и, следовательно, замарались.

– Глупость какая.

– Кроме того, видели, как ты производила некие подозрительные действия. У тебя есть тайник?

– Ты про стену возле Надиного дома? Это наши детские игры…

– Значит, прекрати в них играть. За тобой наблюдают.

– Да как можно жить в постоянном…

– Ты хочешь, чтобы тебя снова увезли? И в этот раз навсегда? Иди к Зузанне, и уничтожьте все свидетельства…

– Значит, ты это серьезно.

– Твою скаутскую форму. Твои письма, которые я сохранил.

– Но если они их найдут, они поймут, что…

– Кася, их нелегко в чем-то переубедить. Так что иди, и сделайте все прямо сейчас.

В тот же день мы с Зузанной развели костер на заднем дворе, как будто собрались жечь мусор, и бросили в него то немногое, что осталось у нас после лагеря: сумки, которые сшили из старой робы, и английскую книжку Регины. И мою скаутскую форму.

Когда очередь дошла до моих написанных мочой писем, я заколебалась. Папа хранил их в полке кухонного стола. Аккуратная стопка конвертов, благодаря которым мир узнал о том, что с нами делали в лагере.

– Я не смогу их сжечь, – уперлась я и крепче сжала письма в руках.

– В них ты перечислила поименно всех наших девочек, – напомнила Зузанна. – Ты должна их защитить. Зачем хранить старые письма?

Но я все еще не могла решиться.

Сестра выхватила верхнее письмо и передала его мне.

– Вот, держи, – сказала она и бросила остальные в костер.

Ну хоть одно сохраню.

Черные хлопья пепла разлетались от костра, так же как они вылетали из труб крематория в Равенсбрюке. Когда костер догорел, у нас почти не осталось свидетельств о нашей жизни в лагере.

Мы уверяли себя, что такие вещи вообще незачем хранить. Сувениры из кошмарной жизни. Но черная злость у меня в душе все нарастала. Я была патриоткой. Я поклялась служить своей стране. Я отдала Польше свою юность, маму, первую любовь и лучшую подругу. И за это меня хотели выставить вражеской шпионкой?

Я старалась думать о хорошем. С едой было очень плохо, и людям, вернувшимся в Люблин, тяжело давалось обустройство. Зато снова заработали разрушенные в войну фабрики. Университеты не открывали, но Красный Крест организовал в больнице курсы санитарок.

Однажды ближе к полудню я пошла в больницу в надежде, что мне удастся немного попрактиковаться.

Флигель больницы, к счастью, практически не пострадал после бомбежек. Просторная палата на втором этаже была заставлена рядами раскладушек, которые поровну делились на койки для русских солдат и для польских штатских из лагерей и других мест. Русские медсестры и доктора заносили в палату людей с самыми разными по степени тяжести ранениями.

– Мы скоро уезжаем в Варшаву, – сказала Каролина Узнетски, моя любимая медсестра. – Больница переходит к военным.

Она расставила раскладушку и набрала в таз теплой воды.

– Я буду по вас скучать, – ответила я, вместо того чтобы искренне попросить: «Пожалуйста, останьтесь. Кто без вас будет ухаживать за Петриком, когда он вернется? Уехать сейчас – все равно что отказаться от тех, кто выжил».

– Как насчет бесплатного урока по умыванию лежачих больных? – предложила Каролина.

– Да, конечно.

Какой шанс! Процедура умывания лежачих больных известна тем, что на деле она гораздо сложнее, чем это может показаться непосвященному.

– Тогда начнем отсюда, – предложила Каролина.

Она отнесла таз с водой и стопку махровых полотенец к ряду раскладушек, на которых лежали явно тяжелораненые солдаты. Самое сложное – лицевые повреждения, именно из-за них в больничных туалетах убирают зеркала. Я заставила себя не отводить взгляд. Какая из меня медсестра, если я не могу видеть такое? Из головы вдруг вылетели все базовые знания, которые я получила на курсах. Каролина остановилась возле раскладушки с самым тяжелым раненым. Это был брюнет, он спал, свернувшись калачиком, кровь, проступившая через бинты, высохла и почернела.

– Сначала представляемся пациенту, – сказала Каролина и кивнула на раненого. – У нас пациент без сознания, так что этот шаг мы можем пропустить.

Каролина была моим кумиром, и это не преувеличение. Она обладала всеми качествами настоящей медсестры. Отличный специалист. Сохраняла спокойствие, сталкиваясь с самыми жуткими случаями. И приятная в общении. Мне в этом смысле еще предстояло поработать над собой.

– Обычно мы из уважения к пациенту перед процедурой задергиваем занавеску, – продолжила Каролина. – Но сейчас переходим сразу к махровым салфеткам и резиновым перчаткам.

Я натянула гладкие перчатки с тальком внутри. Запах резины почему-то придал мне уверенности. Каролина обернула мне руки салфетками, как будто варежки надела.

– Начинаем с лица. Мыло не используем. Первым делом промываем глаза.

Я села на стул рядом с пациентом и приступила к умыванию – погружала угол салфетки в глубокие глазницы и выводила наружу. Мне показалось, что пациент ничего не почувствовал.

Солдат на следующей раскладушке лежал на спине и храпел громче любого храпуна, каких я встречала в своей жизни. В Равенсбрюке еще как храпели.

– Старайся для каждого движения использовать разные части салфетки, – порекомендовала Каролина. – Кася, у тебя талант.

Я даже загордилась от таких слов. В конце концов, моя мама была медсестрой, так что, возможно, этот дар у меня в крови.

Процедура умывания раненых успокаивала и даже приносила удовлетворение. На темных лицах появлялись розовые полосы кожи, грязь оседала на дне таза. В конце процедуры вода стала темно-коричневой. Я пошла к крану за свежей, а когда вернулась, санитары принесли на носилках еще двух русских солдат и положили их рядом с нами. У одного был перелом костей черепа, второй был без сознания.

Я начала умывать первого. Эти мужчины не мылись месяцами. Мне было хорошо известно, каково это.

– Кася, ты отлично справляешься, – сказала Каролина. – Тебе следует всерьез подумать о том, чтобы поехать с нами в Варшаву. Нам лишние руки не помешают.

Я обтерла салфеткой лоб солдата, потом щеку.

А действительно, почему бы не уехать в Варшаву? Папа будет по мне скучать, но его дама сердца только обрадуется. В Варшаве я смогу начать жизнь заново, мне не привыкать.

Я перешла к следующему пациенту и принялась его умывать. Работа у меня спорилась, я видела, что скоро пройду целый ряд.

Я провела влажной салфеткой по переносице раненого и застыла, не в силах пошевелить рукой.