Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Госпожа Расин вообще в отсутствие своего мужа не заводит новых знакомств, — отвечал Чальдини с намерением смягчить в глазах курьера обиду, нанесённую госпоже Квашниной, — а её муж — новый камер-юнкер — вчера весь день провёл в Версале, у короля. Что касается Миши, то он нынче утром блестящим образом выдержал экзамен и поступил уже в пансион господина Арно.

— Видите ли, однако, как я воспитала его... Я очень счастлива, что мне удалось оправдать доверие князя Василия Васильевича, князя Алексея и Машерки... Да неужели я не увижу Миши перед отъездом?

— Не знаю. Арно неохотно отпускает своих пансионеров, а женщин в его пансион не принимают. Может быть, но вряд ли он сделает для вас исключение.

До оказанных им Квашниной услуг Чальдини не поцеремонился бы сказать ей прямо, что Миша вовсе не желает видеть её, но теперь ему как-то совестно было сказать это, особенно в переводе курьера.

— Во всяком случае, — прибавил он, — я переговорю завтра об этом с Ренодо и завтра же дам вам ответ. Когда собираетесь вы в дорогу?

— Да я думаю не прежде чем на будущей неделе, послезавтра у нас Рождество. Нельзя такой праздник провести в дороге; да и спешить мне не за чем. Я только так, на всякий случай, укладываюсь. Я бы могла прожить здесь и целый месяц. Но что за удовольствие жить при такой обстановке?

Слово обстановка, сопровождённое учащённым миганием, дало понять доктору, что оно касается присмотра полиции.

Чальдини прямо от Квашниной отправился к пансионерам Арно и целый вечер пробыл с ними, любуясь сперва их уроками, а потом их играми. Всех пансионеров было шесть человек, размещавшихся в двух просторных комнатах, по трое в каждой. Хотя и Арно и Ренодо были янсенисты, заклятые враги иезуитов, однако иезуитское правило — не оставлять мальчиков ни одного, ни двоих вместе — они одобряли. В одиночестве дети шалят от скуки, вдвоём они слишком легко сдружаются и сговариваются на разные шалости, иногда очень для них вредные, а втроём, как бы ни тесна была дружба между ними, а один всегда остерегается двух других, и двое всегда остерегаются третьего. Аббат объяснил всё это на едва понятном для Чальдини латинском языке с французским выговором, и Чальдини, хотя он не принадлежал ни к иезуитской, ни к янсенистской ересям, согласился, однако, что правило, в котором об ереси сошлись мнениями, имеет дельное основание.

После ужина, простого, но сытного и вкусного, Чальдини отозвал Мишу в сторону.

— Ваша тётушка непременно желает вас видеть, — сказал он ему, — что мне сказать ей?

— Скажите ей, доктор, что после того, что произошло...

— Я не мог передать вашей тётушке то, что говорила о ней госпожа Расин. Я нашёл другую отговорку. Я сказал ей, что женщины в ваш пансион не допускаются и что вас тоже не выпускают из пансиона.

— Ну что она?

— Она настаивает, говорит, что сама попросит господина Арно. Коль вы не хотите видеть её, так самое лучшее средство, чтоб отвязаться, написать ей записку. Напишите ей, что вас из пансиона никуда не отпускают, намекните о вашем желании помириться с ней и извинитесь, хоть слегка, что вы вашим табаком с извёсткой чуть было не ослепили её.

— Нет, этого я ей не напишу! — решительно отвечал Миша.

— Это отчего? Такая записка вас ни к чему не обязывает, а для неё она драгоценна. Она оправдает её, хоть немножко, в глазах вашего деда, да и матери вашей не так неприятно будет...

— Ни за что не напишу, — повторил Миша. — И зачем мне оправдывать её перед дедушкой, о котором она... Знаете ли, доктор, я вас очень люблю, я вас так люблю, как нельзя лучше любить, и я вам так благодарен и за Анисью, и за Анюту, и за себя... в Роршахе... помните? Но намедни, когда вы при госпоже Расин уговаривали меня съездить к госпоже Квашниной, если б не было тут её, я сказал бы вам наотрез, что к госпоже Квашниной не поеду ни за что и никогда.

— Я не думал, чтобы вы были такой злопамятный, Миша. Не думал, что даже мой совет, даже моя просьба... Легко говорить: «Я вас люблю; я вас очень люблю», а делаю всё-таки по-своему.

— Извольте, я напишу ей сейчас же. Только не то, что вы продиктовали мне. Хорошо?

— Напишите хоть что-нибудь. Что-нибудь такое, что бы она могла показать вашим родителям: вы же были поручены ей... Я согласен, что она не оправдала доверия...

— Хорошо! Я дам ей доверие... ф-ф! Я напишу ей письмо, напишу ей такое письмо, что она и не подумает показать его отцу или дедушке.

Он пошёл вместе с Чальдини в классную, сел за свой письменный стол и, покусав минуты три перо, начал писать следующее:

«Мой друг доктор, которого всей душой моей люблю я, с настоянием желает, чтобы я с тобой, госпожа Серафима Ивановна, прощания ради, испросил у почтенного аббата Ренодо дозволение тебя, госпожа, навестить или же тебя к нам в училище допустить. Пишу сие на российском языке, дабы тайна великая наша промеж нас двоих, сиречь промеж меня и тебя, госпожа, тайной оставалася. И ни мадам Расин, и никто иной, кроме нас двоих или, может, троих с Анисьей, тайны сей не ведает и ведать не долженствует. А я не токмо к тебе, госпожа Серафима Ивановна, прощаться не приеду, но даже не признаю более тебя тёткой моей, понеже осмелилася еси облыжно обозвати каторжниками моего вселюбезнейшего родителя и приснодрагоценнейшего моего дедушку, коего я о сём даже уведомити буду стыдитися».

— Ну, переведите мне теперь, что вы написали, — сказал Чальдини.

— Как можно! Я нарочно пишу по-русски, чтоб вы даже и подозревать не могли...

— Неужели вы имеете от меня секреты, Миша?

— Только один этот секрет... Уверяю вас, доктор. Кроме госпожи Квашниной, никто не знает его; даже Анисья, может быть, не слыхала...

— Как, даже Анисья?! Неужели даже Анисья может знать вашу тайну, а я нет? Вы ли это говорите? Неужели вы думаете, что я скорее, чем она, проболтаюсь?

— Нет, доктор, совсем не то. Я знаю, что вы не проболтаетесь, но сказать такой секрет... я даже это слово по-итальянски перевести не сумею. Погодите, я спрошу у аббата.

Миша побежал к Ренодо.

— Как сказать по-латыни? — спросил он.

— Зачем вам это? — спросил удивлённый аббат.

— У нас с доктором разговор зашёл о галерьянцах, а я этого слова по-итальянски не знаю.

— У римлян на триремах, собственно, гребли матросы и солдаты, а не преступники; иногда, впрочем, мы встречаем у латинских писателей выражение: «галера, осуждённый», а из слова «осуждённый» можно заключить, что древние римляне грести на галерах считали наказанием.

— Как же мне перевести по-латыни слово «галера».

— Так и переведите. Доктор поймёт, он хорошо знает язык, только выговор не хорош у него.

— Ну извольте, доктор. Я вам переведу мою записку, только прошу вас не говорить госпоже Квашниной, что вы знаете, о чём я пишу ей; и в записке моей сказано, что вы о ней ничего не знаете.