Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

«Вот пристала со своей благодарностью, — подумал Чальдини, — и ведь всё лукавит. Видно, ещё занять хочет...»

— Если я когда-нибудь буду в таком положении, в котором была сейчас синьора , — сказал он вслух Жерому, — то я обещаю попросить её, чтоб она меня выручила, но невероятно, чтобы я в мои лета, мне тридцать восемь лет, попался в руки ростовщиков, подобных Исааку...

— Значит, я должна отказаться от удовольствия когда-нибудь расквитаться с обязательнейшим доктором, — сказала Серафима Ивановна с глубоким вздохом.

— Но, — продолжал Чальдини, — гак как синьора, тяготясь, кажется, моей услугой, непременно хочет расплатиться со мной, то я попрошу у неё вот что: пусть она обещает мне вспоминать об этой услуге всякий раз, как ей вздумается наказать кого-нибудь из своих крепостных, и пусть она, в память этой услуги, простит виноватого.

— На это мне тем легче согласиться, — отвечала Серафима Ивановна, — что у меня крепостные наказываются очень редко... почти никогда... и я не могу не удивляться, что доктор считает меня какой-то злой и жестокой. Он был у меня в Квашнине и, кажется, мог заметить, как я обращаюсь со своей прислугой. Если я и взыщу с виноватого, то всегда справедливо, даже когда рассержусь: вот хоть со здешней кухаркой или хоть с сиделкой... Спросите у кого хотите, из крепостных ли или из дворовых, кроме, разумеется, Аниськи и Анютки, которые всегда рады клеветать на меня, и все подтвердят, что я справедлива; мне это даже в глаза говорили квашнинцы... Доктор очень обижает меня... но Бог с ним! Я и на эту его просьбу согласна и готова подписать какие он хочет бумаги.

— На это никакой бумаги не нужно, — отвечал Жером, — доктор довольствуется вашим словесным обещанием. А насчёт Анисьи он привезёт к вам формальный акт и нотариуса.

— Теперь, — сказала Серафима Ивановна, — мне уже не так совестно будет попросить у доктора ещё одной услуги. Может ли он мне рекомендовать хорошего адвоката? Пристав обещал мне прислать какого-то, но на пристава я не очень надеюсь.

— По моему мнению, — отвечал Чальдини, — синьоре и приличнее и выгоднее было бы не начинать этого грязного процесса: ростовщики и плуты, с которыми она имела дело, так хорошо умеют обходить законы, так искусно придают законную форму самым тёмным делам своим, что уличить их весьма трудно.

— Однако я не могу оставить такое мошенничество безнаказанным.

— Как угодно синьоре; я ей сказал своё мнение; последствия покажут, прав ли я. А адвоката я здесь не знаю ни одного.

— Наконец, я должна признаться вам, доктор, что у меня всего три тысячи ливров осталось... Всё-таки я хоть что-нибудь получу с Исаака и Гаспара. С тремя тысячами и до Москвы не доедешь, если даже ехать без остановки; а я бы хотела побывать ещё и в Голландии, и в Германии, и в Польше.

— А сколько, полагаете вы, вам нужно бы на это путешествие?

— Мне, право, совестно... Если вы опять хотите, доктор, особенно за такие ничтожные проценты... Хоть бы вы, по крайней мере, по восьми взяли, тогда бы я не так стеснялась попросить у вас тысяч пятнадцать. На два года.

— Восьми процентов я не возьму, а по пяти извольте, я могу одолжить вам эту сумму. Завтра, вместе с отпускной Анисьи, я доставлю вам кредитив. Проценты, если вы желаете, я припишу к капиталу, а капитал подгоню так, чтобы за вами было ровно тридцать тысяч ливров, на русские деньги шесть тысяч двести пятьдесят целковых. Заплатить можете их по вашему усмотрению: или всю сумму разом, или, если вам это удобнее, по частям, но не менее двух тысяч рублей всякий раз. Только, я попрошу вас, так как, может быть, мне придётся не скоро возвратиться в Россию, чтобы вы потрудились делать эти взносы князю Василию Васильевичу Голицыну или сыновьям его, а они будут пересылать их мне в аккредитивах. А не то у вас, может быть, есть в Москве какой-нибудь знакомый, имеющий сношения с заграничными банкирами?

— Можно бы... как-нибудь через рижского банкира Липманна, но, впрочем, если князь Василий Васильевич возвратится в Москву, то мне, конечно, удобнее иметь дело с ним и его сыновьями, чем с Липманном, который редко приезжает в Москву и с которым я едва знакома.

На следующее утро Чальдини привёз Квашниной и верительное письмо в пятнадцать тысяч двести семьдесят ливров, и совсем готовую расписку на шесть тысяч двести пятьдесят рублей на имя князя Василия Васильевича, и отпускную Анисьи. Покуда последние два документа подписывались Серафимой Ивановной и с большой торжественностию во имя короля вносились нотариусом в книгу, Жером объяснял русской помещице, что, по международным договорам, нотариальные акты пользуются покровительством законов во всех европейских государствах.

— Ещё раз, ещё сто раз благодарю вас, доктор, теперь я, по вашей милости, могу ехать, не начиная процесса, хоть завтра же, но позвольте мне попробовать начать процесс. Пристав привозил мне вчера адвоката, и, кажется, дельного.

— Как хотите, синьора, но мне кажется, вы опять ошибаетесь. Дельный адвокат не возьмётся за процесс без доказательств.

Пристав действительно привозил Квашниной адвоката, и не только дельного, но и добросовестного. Выслушав её рассказ, он наотрез объявил, что по суду она ровно ничего не получит, что только напрасно истратится на гербовую бумагу и на ведение тяжбы.

— С каждого выигранного мною дела я беру за труды от трёх до шести процентов, — сказал адвокат, — но так как я заранее знаю, что вашего дела не выиграю, то должен буду взять с вас не мнимый процент с мнимой суммы, а какую-нибудь определённую цену, хоть по двенадцати ливров в день; дешевле я свои труды ценить не могу. Тяжба ваша может продлиться недели две-три; зачем же вы хотите бросить десять луидоров, да ещё, кроме того, скомпрометировать и себя и меня?

— Нет, пожалуйста, господин адвокат, десять луидоров — куда ни шло, вот они. У меня предчувствие, что вы выиграете тяжбу... Ну, хоть начните её. Вы увидите, что и Исаак, и Гаспар так перепугаются, что непременно предложат мировую... Жаль, что Даниель удрал куда-то. Ведь они меня, если всё счесть, без малого на пятьдесят тысяч обокрали.

Но ни Исаак, ни Гаспар не испугались. Последнему, не имеющему оседлости в Париже, а кочевавшему большей частью по знакомым, легко бы было скрыться от допросов судебного следователя, но он даже и этого не счёл нужным. На заданные ему письменные вопросы он отвечал, письменно же, что он действительно знаком и с госпожой Квашниной, и с Дэниелем, и с Исааком, что госпожу Квашнину он всегда находил крайне эксцентрической дамой и с маниями; что она, точно, говорила ему о каком-то ожерелье, но что именно говорила, — он этого не помнит, потому что ей часто случалось говорить, а ему в это время её не слушать и думать о совсем другом, что по убедительной и даже, можно сказать, неотвязчивой её просьбе он заложил принадлежащий ей перстень в конторе господина Исаака, который дал под этот залог триста луидоров, хотя перстень не стоит и десятой доли этой суммы, что по её же просьбе он приводил к ней господина Исаака, одолжившего ей под вексель двенадцать тысяч ливров.