Лев Жданов - По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

— Урвалась-таки, урваласи... ох... Тольки уж как — и сама не помню, сестричка! А што они, аспиды? Всё дрыхнут? Подпалить бы их... Убежать бы мне куды, родимая...

— Куды бежать? Зимно, морозно. Поколеешь. На вот ключ. Отомкни подвалье-то. Свёкор сюды нести штой-то сбирается... Помоги. А я к Мосейке к мому сбегаю. У стряпки он в куфне с Наташкой. С вечера не побывала я у малого. Што с ним — не знаю. Сердечушко щемит, ровно беду чует.

Сунув ключ девушке, Василида быстро пошла к небольшой закопчённой двери в углу двора, где помещалась людская кухня и теперь спал двухгодовалый мальчик, сын её.

Когда бабёнка закрыла за собой скрипучую дверь, с печи стала спускаться стряпка, пожилая грязная баба.

Кое-как плеснув из ковша на лицо водой и осеня лоб крестом, она взяла вёдра и пошла принести воды. Со скамьи в углу поднялась девушка лет семнадцати, некрасивая, рябая и слепая на один глаз. Машинально она протянула было руки, чтобы покачать стоящую рядом люльку ребёнка. Но увидя мать, наклонившуюся над сыном, потянулась, зазевала, прикрывая рот рукой, и сиплым голосом заговорила:

— Ништо. Спал тихо твой Мосейка. Соски, почитай, и не просил. Ты побудь с им. Я скоро!

И, зевая, почёсывая свои взлохмаченные, слипшиеся пряди волос, заплетённых на две тонкие косички, девка вышла из кухни.

Ребёнок спал, раскинувшись от духоты в своей неприхотливой постельке. Одна его полненькая розовая ножка была закинута за борт колыбели.

Внимательно разглядывая спящего мальчика, Василида безотчётно прильнула к этой ножке губами и впилась в неё долгим, нежным, но осторожным в то же время поцелуем.

Грудь у неё заходила ходуном, словно бы давно сдержанные рыдания теперь стремились прорваться на волю.

— Маинька... Сиси... — просыпаясь внезапно, с улыбкой протягивая руки к матери, потребовал ребёнок.

Выхватя его из колыбели, Василида села, прижала мальчика крепко к груди и беззвучно залилась слезами.

Мальчик сперва с удивлением смотрел на светлые капли слёз, которые быстро, одна за другой так и скатывались по щекам на подбородок и на грудь матери.

Потом, как будто почуяв, что его матери тяжело, что это слёзы глубокого горя, слёзы надорванной, измученной души, ребёнок стал закрывать Василиде глаза, мешая плакать, отирал ей слезинки, и кончилось тем, что сам заревел на всю кухню.

— Нишкни, нишкни, родимый... Вот на сиси... Помолчи! Вот попляшу я с тобою! — стала теперь утешать ребёнка мать. — Агу, агунюшки... Смейся, мой душонок... Хохотунчик... Слушай песенку!..

И она принялась напевать, приплясывать с малюткой, стала улыбаться ему, хотя слёзы неудержимо так и катились из воспалённых глаз, окаймлённых чёрными кругами от бессонницы, от устали и от муки душевной и телесной.

В это время Савелыч подошёл к подвалу с тяжёлым мешком на плечах, который вынес из светёлки.

Увидя Софьину, ожидающую его у приоткрытой двери, он весь потемнел, нахмурился.

— Эк, они тея, окаянные... Погибели на них нет, на иродов... Ну, добро... Ты, слышь, подь, одень што иное, поцелее. Я и сам тута справлюсь... Да, углядел я, тамо стряпка по воду пошла. Гляди, не выпустит её идол, што при воротах поставлен настороже... Краше бы она и не тормашила его... Пусть подоле подрых бы... Перейми стряпку-то, коли поспеешь...

Софьица поспешила исполнить приказание старика.

Савелыч, не опуская тяжёлой ноши, сошёл в подвал, прикрыл за собой дверь изнутри на засов, зажёг светец и лопатой, стоящей тут же, словно наготове, стал в одном углу разгребать землю.

Скоро открылась подъёмная дверь в другой, потайной подвал. Вернее, то была большая яма, «похоронка», где на случай грабежа или пожара старик приберёг всё, наиболее ценное из имущества.

Теперь из мешка он вынул несколько шкурок собольих, лисьих и песцовых, всё запретный товар, высокой цены и качества. Потом добыл небольшой, обитый моржевой кожей и окованный ларец, очевидно с деньгами.

Всё это он опустил в «похоронку», закрыл снова дверь, засыпал её землёю, утоптал... И через полчаса — даже следов не осталось того, что тут хранится что-нибудь на глубине двух-трёх аршин под землёю.

Когда старик вернулся в горницу, весь двор был уже на ногах.

Казак, спавший у ворот, разбуженный стряпкой, выпустил её к соседнему ключу набрать воды. Но сам, видя, что день занимается, что рабочие Савелыча уже завозились в конюшне и во дворе, решил разбудить начальника и товарищей.

Хмурые, не выспавшись, не отдохнув порядком, поднялись они вместе со всеми случайными гостями Савелыча.

— Где хозяин? Бабёнка куды сбежала? — крикнул Васька Многогрешный, едва раскрыл глаза и встал со своей походной постели.

Когда прибежала Василида, он потребовал вина опохмелиться, хотя и вчерашний хмель ещё туманил ему сознание и вязал язык.

— Как будет твоя милость? Не позволишь ли нам со двора съезжать? — робко подойдя к столу, где сидел Многогрешный со всеми товарищами, спросил один из приказчиков, которого отрядили остальные постояльцы.

— А вот раней догляжу ваши столпцы да товары... Нет ли самовольных торгашей али товаров запретных?.. Тоды и убирайтесь ко всем чертям на кулички! — угрюмо ответил Многогрешный.

Сейчас же пятеро из стрельцов пошли к возам, где заставили хозяев развязать свои тюки, так старательно и прочно увязанные.

Пока приказчики с помощью работников Савелыча возились у товаров, два пожилых купца показывали все бумаги и документы Многогрешному, а тот сидел и ломался перед ними не хуже Верхотурского воеводы, которого видел на Приказе.

— Писано: «Едет купец Григорий Осколков с троима возами, а при них два приказчика да четыре возчика»... Хто буде из вас Гришка Осколок?

— Я Осколков! — степенно кланяясь, ответил первый, широкоплечий пожилой брюнет, с благообразным лицом и окладистой бородой.

— Ладно. Далей: «Купец вологодской Ванька Савватеев с чотыре воза и один прикащик да двое возчиков при ём». Ты, што ли ча?

— Мы, мы и будем... А приказчики и челядь — при возах... Погляди, коли желаешь... Всё, как прописано...

И рыжебородый юркий купец стал учащённо отвешивать поклоны объездчику. А сам, сунув руку за пазуху, достал оттуда, очевидно, заранее приготовленный свёрточек с рублёвиками и положил его на стол перед Многогрешным.

— Энто што же? За што же? Кажись, пока не за што? — спросил последний, в то же самое время загребая и пряча свёрток в карман.

— А так, значит, как оно водится... Для-ради знакомства. Прими, не потребуй. Выезжать совсем станем — ошшо поклонимся. Лих бы не сильно нам возы растрясали. Увязать апосля — кака работа, сам ведаешь.

— Ладно. Федька, подь, скажи, не очень бо тамо наши... Пусть поглядят товарищи, што надыть. А зря — не ломать тюков. Што получче, чай, при себе купцы-господа берегут. Найдём, коли пошарим.