Лев Жданов - По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Перекрестясь на иконы, выпив на ночь ковш кваску, он устроился на лежанке, где была приготовлена постель, и скоро его звонкий храп раздался среди наступившей в горенке тишины. А немного спустя захрапели и помощники фискала, лежащие на двух концах широкой, длинной лавки. Огарок, чадя и треща, провалился в горлышко штофа на самое дно и там погас. Темнота воцарилась в горенке, где так шумно и весело было весь этот вечер...

За все два с лишним года, прожитых в Тобольске, не приходилось так много и так напряжённо думать Гагарину, как за эти три-четыре недели, проведённые в удобном возке, который, перевалив хребты Рифея, быстро заскользил по его западным склонам до Перми, а потом понёсся по неоглядным снежным равнинам Европейской России на Казань, на Нижний, на Москву.

Сидя на своём посту, в столице Сибири, в самой кипени новых начинаний и прежних старых неурядиц и дел, которые требовали упорядочения или завершения, князь многое задумывал; немало отважных планов вынашивал в мечтах, тысячи соображений о тонких, неотразимых ходах, связанных с его широкими замыслами, проносились в мозгу, ярко так, отчётливо, оставляя неизгладимые следы в памяти и в душе честолюбивого и корыстного вельможи. Но всё это не было связано в одну стройную картину, не носило печати завершения, не подчинялось твёрдо намеченному, объединяющему замыслу. А текущие дела и ближайшие задачи управления огромным, богатым краем не давали достаточно времени заняться, как следует, этими личными замыслами, связанными с тою же Сибирью, которая в мыслях Гагарина теперь представлялась поистине сказочным, молочным морем с кисельными берегами, где вместо песка рассыпано чистое золото, где на вековых деревьях вместо листвы пушистыми ворохами повисли редкие, дорогие меха, где на проезжих торговых путях из Азии в Европу не голыши и хрящ похрустывают под колёсами тяжёлых возов, а самоцветы и жемчуг отборный...

И вот теперь, особенно после встречи с первым сибирским фискалом, в тиши снеговой пустыни, по которой только шесть пар коней выбивали мягкую, чёткую дробь своими сильными ногами, многое мог обдумать Гагарин, в мыслях доведя до конца и связав нити разных смелых и красивых начинаний...

Первая дума, первое стремление его было — не уйти из Сибири, остаться в ней как можно дольше, если даже не навсегда... И, конечно, один только Пётр мог помешать своей властной волей этому решению. Со всеми другими Гагарин сумел бы справиться и поладить, где — подкупом, где — личным влиянием или с помощью всесильной родни и друзей.

Только Гагарин, прослуживший полжизни в самой Сибири и в Сибирском приказе, знал, какими богатствами может одарить край смелого и умного хозяина, который знает, где лучше черпать из этого бездонного моря благ.

Гагарин знал, какие амбары необъятные завалены тюками, ворохами разных дорогих мехов, доставляемых ясачными инородцами в Сибирский приказ, где и лежат сокровища десятками лет, порою гниют и портятся; но их не пускают на свои и зарубежные, европейские или восточные рынки, чтобы не сбить цены пушному товару. По торговому расчёту предпочитается продать мало да дорого, чем очень много по дешёвой цене. Старая московская государственная сноровка — копить добро, благо, оно места не пролежит — ещё крепка и в самом Петре, создателе новой России, и в его окружении.

Гагарин в этом отношении не одержим манией государственного строительства. Есть товар, дают за него золото, то есть высшую ценность на земле, так и надо сбывать, а не выжидать Бог знает чего! Знает Гагарин и то, что сибирская пушная казна, даже в той малой доле, какая доходит до амбаров московских, составляет чуть ли не большую половину всех доходов государства, наравне с откупными доходами от винной, пивной и карточной монополии.

И если устроить даже так, чтобы остаться пожизненным штатгальтером Сибири, а не временным губернатором, которого через пару лет сменит другой ставленник, если иметь в своём распоряжении эту силу, сколько тогда можно сделать и для себя, и для своих близких, начиная от сына и дочери и кончая всеми отдалёнными, многочисленными родичами и свойственниками вельможного рода Рюриковичей-Гагариных!

Помехи не страшны... Зависть, конечно, явится... Она уже есть... Но стоит поделиться крохами от богатой сибирской жатвы, и все россияне будут ослеплены щедростью дарителя... Они там и думать не смеют о том, что заурядно в Сибири... Редкие, дорогие товары, корень женьшеня, идущий на вес золота, рога маралов, ткани восточные, драгоценные камни и жемчуг, прянности и чай, шёлк, серебро и даже золото, не говоря о свинце, меди и железе лучшего качества доброты, — всё найдётся в Сибири с избытком, и почти за бесценок можно собирать груды отборных товаров, за которые потом на рынках Европы отсыплют груды полновесных, звонких червонцев...

Ясно видит неглупый вельможа и ту первопричину, от которой зависят все блестящие возможности, мелькающие в его воображении. Люди, труд человеческий, самая их жизнь неизмеримо дешевле в тайге и в горах Сибири, чем в России, не говоря уж об европейских, западных государствах, где нет почти крепостного труда и рабства в той грубой форме, какая сохранилась у народа российского, ещё недавно носившего имя московитов-дикарей...

Словно перед глазами у князя вся Сибирь, от берегов Ледовитого моря до реки Амур и до верховьев Лены, Енисея, Иртыша, где зной и вечное лето, где тигры-людоеды змеями скользят в высоких тростниках, прижавшись к влажной, нагретой, чёрной земле... И несколько миллионов беззащитных инородцев, полуодетых порою, вооружённых только стрелами и луком, кочуют по этому простору, охотятся круглый год и собирают богатые запасы мехов, рогов, моют золото, роют руду... А затем является казак-сборщик с десятком товарищей, с полусотней таких же дикарей, только порабощённых и крещёных, и вольные охотники несут половину добычи на ясак, как дань сильнейшему... А остальное — сами отдают за штоф-другой плохого, неочищенного пенника, за дурманящую сивуху и за свёртки самого дешёвого табаку, к которому их тянет не меньше, чем к водке...

А не захотят добровольно менять, так не стесняются хозяева Сибири с этими дикарями, на которых глядят, как на рабочий скот... Снимается с плечи ружьё, сверкнёт выстрел, и падают непокорные в крови... А их добро попадает и совершенно задаром в руки победителей...

На самом юге, где калмыки, каменные казаки и киргизы с мунгалами получше вооружены и умеют собираться для защиты и нападения большою ордой, — там подороже жизнь людей и всё, что добывается их трудом... Но и там можно устроиться.