Лев Жданов - По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

— И што же государь отец?! И тут не иссякла, не истощилась мера долготерпения родительского. Только с великой угрозой, в самый печальный час погребения невинной страдалицы объявил первенцу своему: лишить-де царевича наследства, ежели он не оставит худых нравов, не будет покорен воле отца и не примется усердно за изучение того, что наследнику государства знать пристойно. И не поглядит на то, што один у него сын, ибо тогда ещё не было другого царевича рождена от матушки-царицы нашей. И подтвердил, што лучше чужого достойного учинить наследником, нежели своего непотребного, который растеряет все стяжания царские, добытые с помощью Божьей; опорочить славу и честь народа Российского, для которых сам государь и здоровья не щадил, и живота своего, во многих баталиях участвуя своей высокою персоной. И не желает государь по смерти принять кару на Суде Божием за то, што вручил правление народом сыну, зная верно о непотребности его к делу!

Пётр слушает речь Меншикова и словно себя слышит самого, даже беззвучно, одними губами повторяет каждое слово. Желая дать свободу судьям, он не явился на это судилище, чтобы из страха перед царём не покривили душою судьи. Но всё-таки хорошо, что Меншиков так умеет выразить мысли и чувства царя-отца, вынужденного судиться перед Богом и людьми со своим первенцем сыном.

А Меншиков, словно угадывая, что не одно только высокое собрание ловит каждое слово его умной речи, ещё больше вдохновляется, ещё твёрже и внушительней звучат его слова.

— В ответ на милость, не имеющую примера, на любовь отцовскую и терпение неистощимое царевич ответил неправдивым, притворным писанием, выразив желание отречься от престола и принять иноческий обет. А сам, выждав, когда государь для дел военных, себя и жизни своей не жалея, отбыл в Дацкую землю, в тот час и скрылся, добрался до австрийских земель, во владения цесаря римского, коему при личном разговоре многие жестокие клеветы возвёл и на отца-государя, и на царицу, как и на слуг их верных!..

— О себе смекает Данилыч! — негромко шепнул соседу, боярину Стрешневу, князь Ромодановский.

— Жалобы принёс свояку-цесарю царевич, будто извести его готовы и родитель его, и царица-матушка!.. — возмущённым, негодующим голосом продолжал Меншиков, как будто невыносима его сердцу такая клевета, такой лживый навет, как будто не собраны здесь сейчас судьи, чтобы при свете дня, на основании холодной, бездушной буквы закона лишить жизни того, кто убежал на чужбину именно из желания спасти себя от смерти.

Это соображение мгновенно зашевелилось в мозгу у каждого из здесь сидящих, но некогда им остановиться, вдуматься в него; надо следить за порывистой, быстро и бурно текущей теперь речью «ревнителя закона», добровольного обвинителя.

А тот совсем увлёкся. Покраснело лицо, глаза мечут искры, голос наполняет весь обширный зал присутствия.

— Не помышляя о возможности толикого проступка и бесстыдства беспримерного, государь потревожился родительским сердцем, узнав об исчезновении с пути сына, приказал искать следов его, опасаясь свершённого над царевичем злодеяния. И узнал весть невероятную, што сам царевич бежал, взяв с собою и девку свою непотребную, и, после свидания с цесарем, укрыт последним в Тироле, в крепости Эренбер. А когда прислал государь в Вену нарочитых послов, требуя выдачи сына, тот и дальше последовал, поселился в неапольской крепости, в полной тайне. И лишь по многим трудам и проискам, употребя ласку и угрозы, удалось выманить царевича из этого убежища. Да и то по пути он думал бежать далее и укрыться у папы римского, чем ещё больше мог бы расплодить смятение и опозорить отца-государя.

Но Бог к тому не допустил. Получив от государя обещание полного прощения за побег свой, вернулся в отечество царевич. И получил оное прощение, но с уговором, чтобы открыл в полной мере своих подстрекателей, сообщников и всех тех, кто способствовал бегству или к оному побуждал.

При этих словах светлейший быстрым, словно случайным взглядом скользнул по лицам нескольких важнейших вельмож, сидящих, как нарочно, один подле другого. Это были: князь Яков Долгорукий, князь Димитрий Голицын, граф Мусин-Пушкин, Тихон Стрешнев, барон Пётр Шафиров, боярин Пётр Бутурлин и, наконец, князь Матвей Гагарин, все те, кого сильно скомпрометировал Алексей в последних своих показаниях, данных уже под ударами кнута...

И вздрогнули они все, невольно потупились, словно принялись разглядывать свои отметки на листках бумаги, положенных перед каждым судьёю.

А Меншиков, довольный действием своей мимолётной стрелы, принял ещё более сокрушённый, скорбный вид и негодующе бросил вопрос:

— И што же было потом, господа высокие судьи? Вы сами ведаете хорошо. Невзирая на милосердие отцовское, которое ограничилось только публичным оглашением о лишении наследья строптивого сына, царевич продолжал упорствовать, скрыл главнейших пособников своих, как мать родную, царицу-иноку Елену, как тётку, царевну Марию Алексеевну, как многих других, кои всё же раскрыты были и кару достойную, даже до смерти понесли!.. А в ту же пору открылись и новые вины самого царевича, его тайные замысли на овладение престолом хотя бы силою и при жизни отца, на каковую злодейски помышлял царевич, как сам сознал при допросе и пытке... И мера терпения отца и государя преисполнилась!..

Глухо, зловеще прозвучали последние слова. Вздрогнули многие, словно уже услыхали похоронный звон, возвещающий о смерти Алексея, услышали стук падения камней и земли на крышку гроба юного царевича...

Меншиков, выдержав паузу, тем же зловещим, ровным и глухим голосом продолжал:

— Все вы свидетели того, что правду сказал я в сей миг, хотя и горькую, самую страшную. Зная, что за единый побег, за измену отечеству, за поругание отца и государя царевич по российским законам достоин смерти, простил его государь, суду не подверг за первую вину, только лишил престола и царского наследия. Теперь же, узнав новые вины, много более тяжкие, чем прежняя, поборол государь чувства отеческие к сыну, помня долг и обязанность повелителя многих народов и земель. Подобно Аврааму, не дрогнувшему принести едиственного сына на алтаре Господу, решил и государь лучше принести жертву крайнюю, нестерпимую, чем погубить всё царство. И положил в мыслях: судить сына-царевича, сообразно законам Божеским и установлениям государственных законов, принятых в царстве.

Высоким судьям сего Верховного судилища известно, что сперва государь просил совета у духовных властей царства, высших и меньших. Вот это «рассуждение» духовного чина, поданное царю по вине царевича, подписано осмью епископами, четырьмя архимандритами, святой жизни мужами, высоко почтенными, и двумя учёными священноиноками. Его оглашу вам теперь.