Лев Жданов - По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Внятно прочёл Меншиков «рассуждение» епископов, которые тоже хорошо поняли, чего ждёт от них царь, начиная своё писание, помянули о «тяжкой вине сыновней, равной греху Авессалома», наказанного смертью по воле самого Бога; затем смиренно указали, что судить дела гражданские им не подобает вообще, а тем более касаться таких высоких особ. Но, исполняя волю царя, они всё-таки решаются привести подходящие примеры из Ветхого и Нового Завета, говорящие как о строгой каре, так и о безмерном милосердии родителей к детям, даже и преступным.

Дальше приведено было девять мест из Ветхого Завета и столько же из Нового. Сперва поминался грех Хама, поругавшегося над отцом и проклятого, история Авессалома, грозные заветы книги Исхода и Второзакония, присуждающие смерть непокорным детям; потом в Евангелии и Апостолах было выбрано всё, что можно было истолковать в том же смысле... Но здесь небольшую подтасовку допустили смиренные отцы, приписав Учителю жестокую заповедь, несущую смерть непочтительным детям, когда Он только помянул древний закон, им часто отвергавшийся, только для уличения фарисеев, не соблюдающих самых строгих заповедей, где им это было выгодно.

Снова после этого лицемерно повторили иноки и епископы, что не смеют и думать о том, чтобы «явиться судьями над теми, кто поставлен над ними от Бога». Затем осторожно перечислили, уже без пунктов, места из Священного Писания и Евангелия, где говорится о прощении и милосердии к нераскаявшимся грешникам, помянули тексты о «блудном сыне», приводя и слова того же Давида, который простил Авессалома и просил щадить бунтовщика-сына. Не забыта здесь и прелюбодейка-жена, прощённая Назарянином, возгласившим: «Милости хощу, а не жертвы!» И многое ещё другое...

«Кратко рёкше: сердце царёво в руце Божией есть! Да изберёт сам тую часть, куды рука Божия его преклоняет» — так кончили своё «рассуждение» осторожные отцы святители, не решаясь прямо подтолкнуть поднятой руки Петра, не имея мужества и задержать эту разящую руку...

Небольшое молчание настало после чтения бумаги, где первою стояла подпись смиренного Стефана, митрополита Рязанского, того самого, который всего семь лет назад в Успенском соборе сказал такую проповедь, так разгромил новые порядки Петра, такую горячую молитву прочёл «Алексию, Человеку Божьему» поминая и отсутствующего царевича, что вся Москва и Петербург всколыхнулись, а сам царевич добыл список с проповеди и хранил его много лет, как святыню...

Но это было семь лет назад!.. Теперь же хитрый украинец, Стефан, стараясь услужить Петру и омыть свой старый грех, особенно подробно изложил «карающие» тексты в епископском отзыве, поданном по делу того же несчастного Алексея...

Выждав немного, Меншиков снова заговорил, как бы желая подвести итог всему оглашённому:

— Теперь — и слово и решение за вами, государи мои, господа верховные судьи. Вы, господа министры, сенаторы, чины военные и гражданские, сюда призванные волею самодержавного государя нашего, многократно собирались в этой палате, слушали выписки из дела и подлинные письма от его царского величества к царевичу, равно и ответы последнего; слышали устное признание виновного сына, и читалась вам собственноручная запись его, гласящая, что желал он смерти отцу своему и государю; даже на духу попу о том каялся и бунт хотел учинить, сам собрался при жизни отца во главе мятежных стать. И многое иное, не менее тяжкое! И ныне, хотя не надлежит нам, подданным его величества, судить такие дела, но исполняя указ государя, по чистой совести, никому не похлебствуя и без всякого страха внимая поучениям и заповедям Закона Божия, а равно помня Уложение и Воинский артикул, не забывая уставы иных христианских государств, равно как древних, особливо римских и греческих цесарей, должны мы согласиться и приговорить: чего достоин царевич Алексей за всё выше речённые вины свои? Особливо за то, что повинную свою царю писал неправдиво, что с давних лет искал получить от отца при жизни его престол через бунт, надеясь на чернь, что скорой кончины желал отцу и государю — за всё сие какая кара ему подлежит? С сокрушением сердечным, со слезами на очах, яко рабы и подданные, но должны мы сие обсудить и своё истинное мнение, как повелел самодержавный наш повелитель, постановить должны, не в виде приговора, но как велит то изложить чистая христианская совесть. Прошу вникнуть, господа верховные судьи, обсудить в себе и между собою, а затем поимённым, открытым голосованием мнение подать!..

Последние слова страшнее всего поразили сидящих. Никто не ожидал, что открыто придётся подавать свой голос в таком тяжком деле, в этой, запутанной самим Роком, нечеловеческой тяжбе...

И долго ещё сидели все, подавленные, растерянные, когда Меншиков уже замолк, отирая с лица и со лба крупные капли пота, проступившие после утомительной долгой речи, которая и его самого взволновала не меньше, чем слушателей.

Закрыв свои сверкающие глаза, прислонясь плечом к двери, за которой он сидел, затих и Пётр, замер, словно повис на высоте и сейчас должен рухнуть вниз с головокружительной быстротою, не зная, спасён он будет или разобьётся насмерть...

Вдруг дрогнуло мёртвое молчание, которое наполняло зал несколько мгновений, и несколько голосов, словно против воли, вырвалось, переплелось, снова смолкло и опять зазвучало.

Полуслова, полувздохи, не то вопросы, не то оправдания перекинулись от одного к другому... Больше молодёжь подавала голос, ещё о чём-то желая спросить, что-то выяснить, нащупывая какую-то надежду... Хотя пришли все сюда, чувствуя, что придётся произнести одно страшное слово. А после речи Меншикова ещё больше убедились, что только одно это слово смеют и должны они сказать, если не хотят сами очутиться на одной доске с царевичем, которого так тяжко допрашивал отец, подвергая кнуту и дыбе наравне с последними из преступников, своих рабов и подданных...

И это слово, которое придётся сказать — смерть!

Но первый никто не решается сказать его...

Отсрочить бы, заменить бы другим, тоже страшным, только другим, если уж нельзя ждать чуда, не придётся услышать слова: «Прощение, пощада, жизнь!..»

Из общего гула, неясного и печального, как дальний похоронный перезвон, долетающий в подземную тюрьму, вырываются отдельные слова, вопросы, обращённые друг к другу и к президенту Меншикову.

— Ужли сейчас надо и решать?..

— Может, ещё дело не совсем кончено?.. Мысли свои преступные, правда, выявил царевич. Но не видно из дела и допросов, што приступил и к свершению бунтовского замысла... А за мысли полагается ли по закону смертная кара?..

— Да и можно ли нам царевича прирождённого судить, как обычайных злодеев? Особливо ежели помнить, что и теперь у англичан право есть святое: «Судить каждого должны равные его!» А мы же где равны царевичу, хотя бы и преступил он законы.