Александра Щепкина - Волею императрицы

— Кому присягал, кого патриарх и народ выбрали: Петру и брату его Иоанну. А что из терема себя выше поставить силится, то наплывное и народу ненужное!

— Ну, да хранит тебя Господь, — сказал, обнимая боярина Алексея, Ларион Сергеевич.

Алексею предстояло ещё прощанье с тёщей и молодой боярыней, и последнее пришлось всего трудней: видеть, как молодая боярыня сперва с плачем бросилась на грудь к нему, обвив шею его своими белыми и тонкими ручками, а потом свалилась на руки Ирины Полуектовны, закрыв, словно навек, свои ясные очи. Но, обняв молодую жену, Алексей силой оторвался от неё, сложил её на руки матушке и бросился вон из хором, не оглядываясь.

Вскочив на коня, он спросил конюха Ефрема, сидевшего на другом коне:

— Ты со мной? Далеко ли?..

— По смерть мою не оставлю, — ответил он с особенной важностью в голосе.

— Не приказал ли кто?.. — спросил боярин, вероятно намекая на заботливость боярынь.

— И без приказания бы волей с тобой ушёл, — отвечал Ефрем твёрдо, только сначала позамявшись; и он выехал со двора за боярином.

Так расстались молодые Стародубские; то была тяжёлая и многолетняя разлука; прибыв в Москву, боярин Алексей Стародубский прожил в ней до 1689 года, примкнув к боярам и знати, преданной Петру.

А боярыни оставались у деда в его вотчине одни и тосковали, хотя жили на всей воле под защитой деда и матушки; появилась в доме теперь и монахиня, сестра Серафима, бывшая боярышня Степанида; не боялась она появиться в миру собирать на храмы Божии и оставалась гостить у сестры, утешая её чтением Святого Писания.

В эти годы, по совету сестры Серафимы, боярыня Стародубская не раз отправлялась с ней и с матушкой на поклонение древним храмам московским и хотя на короткое время виделась боярыня Паша с боярином своим Алексеем, но Стародубский спешил всегда проводить своих боярынь обратно из Москвы в вотчину свою, говоря, что все они, бояре, живут здесь, в Москве, между огнём и полымем.

Только по окончании распри между Петром, уже семнадцатилетним юношей, и старшей сестрой его царевной Софией, назвавшейся соправительницей братьев Петра и Иоанна, только по окончании этой многолетней распри не боялся боярин Стародубский принять на жительство в Москву свою молодую боярыню; то было уже после 1689 года, когда царевна София была удалена в монастырь, а главные заправители её партии или были казнены, или сосланы в Пустозерск и на Каму; стрелецкие бунты были усмирены Петром и преданным ему войском и боярами; в Москве наступило более мирное время; царствование и преобразование юного императора Петра I, вводимые им новые обычаи не смущали бояр Стародубских, как и многих других, уже понимавших, что есть новое и лучшее и за рубежами земли Русской, ещё мало просветившейся учением.

Не знаем, дожил ли до старости Алексей Стародубский, жизнь которого всегда подвергалась опасностям войны и походов; но боярыня Паша дожила до того времени, когда все русские боярыни перестали прятаться по теремам; и в старости уже она вместе с другими появлялась у знакомых бояр на ассамблеях со своею шестнадцатилетней дочкой, боярышней Ириной Стародубской.

Это происходило давно, в первые годы воцарения Елизаветы Петровны.

Все радовались воцарению дочери Петра I, особенно радовались приближённые к ней. Но на далёких окраинах империи никто не мог сказать, что ждало их впереди, и каждый думал только, как бы обезопасить себя да спрятаться от новых распоряжений.

Украйне выпала лучшая доля; она оживала под влиянием дарованных привилегий и милостей.

Два путника спешили к Днепру, чтоб попасть на паром, готовый отчаливать от берега, заставленного обозами телег и застроенного куренями. Народ толпился у перевоза.

Оба молодые и здоровые путники шли более часа усиленным шагом от Киева, но не чувствовали усталости.

Но паром двинулся и отплыл, когда они спустились к берегу.

— Гей! Подожди… — закричал один из пришедших, махая паромщику пёстрым клетчатым платком.

— Эге! — откликнулся паромщик, продолжая отталкиваться от берега.

— Подожди нас! Мы на паром… — кричали снова с берега.

— Та слышу, слышу! — спокойно говорил паромщик. — Чего ж вы прежде не говорили? Теперь вже поплыли. Догоняйте на лодке!

Прохожие бросились к лодочнику.

— Свези нас поскорей до парома, человек! — просили они.

— Поезжайте сами, берите лодку. Ведь на воде тихо, вы справитесь… — отвечал лодочник, лёжа на берегу.

— А куда лодку девать потом?

— Привяжите к парому, а то пустите на волю, после поймаю. А теперь спать хочу, всё утро рыбу ловил и не спал!

И, не спрашивая, могут ли они грести, лодочник глубже надвинул на глаза свою шапку с меховым околышком, которую носил зимой и летом, и, кутаясь в широкую свиту совсем с головою, снова лёг на зелёном, поросшем травой берегу.

В двух шагах от него, подле куреня, сложенного из хвороста и покрытого сеном, сидел подле котла, висевшего над огнём, мальчик лет пятнадцати. Белая рубашка и шаровары были измазаны дёгтем, голые ноги лежали на сырой траве; он подкладывал под котелок сухого хвороста.

— Не подвезёшь ли ты к парому? — спросил его один из пришедших, суетившийся больше другого, послушно и тихо следовавшего за ним.

— Ни, — коротко ответил мальчик, не взглянув на них, — я кашу варю.

И, нагнувшись к огню, он раздувал его.

Котёл начинал закипать, и мальчик заглядывал в него самодовольно, раскрасневшись от огня и усилий и не обращая ни малейшего внимания на путников; он снова сильней и сильней раздувал свои щёки, дуя в огонь. С парома послышался смех смотревших на берег женщин.

— Что ж! И одни поедем, авось справимся? — сказал один из пришедших, пока другой раздумывал, ища кого-нибудь по сторонам, и смущённый глядел на смеявшихся на пароме.

Они сошли в лодку, поместили на корме дорожные кожаные мешки, висевшие у них за плечами, уселись, и один из них ловко отчалил и сильно начал грести к парому. Но волна относила лёгкий челнок в сторону, и всё сильнее, чем далее, выбиралась лодка на простор; на пароме опять смеялись.

— И чего смеются! — сказал паромщик. — И так человек из сил выбивается, даром что такой сильный та ловкий! Видно, что на воде вырос!

Всеобщий хохот ответил на слова чёрного, приземистого паромщика, всегда смеявшегося. Но гребец в лодке не смущался.