Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Отыскал банку, подсел на корточки возле Дуни, положил ее босую ногу себе на колено. Дуня глубоко вздохнула и, откинув голову, прикусила губы, а из прижмуренных черных век потекли слезы — слеза за слезой, как из родничка. Не от боли в ногах, а от обиды и жалости к самой себе: она такая разнесчастная! Били — не убили, стреляли — не расстреляли!.. Сколько мучений пережила, сколько горюшка и позора изведала! И никто никогда не пожалел ее. Она нужна была мужчинам на час-два для утехи… И не оттого ли Дуня Юскова возненавидела мужчин, не доверяя ни одному из них?

— Больно?

— Н-нет.

— Ври! Запухли пальцы-то. Надо бы мне там еще оттереть снегом, да ты и без того перемерзла. Спиртом бы, да нету, не пьющие мы с ординарцем.

Взялся оттирать другую ногу.

— Экое! Плачешь! Эту ногу, что ль, подвернула? Больно?

— Не в ногах боль, не в ногах! — сквозь зубы процедила Дуня.

— А! — уразумел Ной и тоже вздохнул. — Понимаю, Дуня. Война, одно слово. И пораженья бывают, и победы, а все едино — кровью кровь смывают. У печки-то не надо держать ноги — шибче болеть будут. Дам шерстяные носки, надень да сунь в рукава моей бекеши — так лучше будет.

— Не надо!

— Пошто?

— А что мне ноги, если голову потеряла?

— Как так? Покуда человек живой — голова завсегда на своем месте. И соображенье имеет при этом. Обиды и горе отходчивы.

Поставил на «буржуйку» чайник, подкинул в огонь дубовых паркетных квадратиков и взялся за уборку комнаты. Утащил на улицу постели с обеих кроватей, вытряхнул на морозе, вернулся, застлал кровати, чтоб все было чин чином. Подмел пол, предварительно спрыснув пыль водою.

Пили вдвоем густо заваренный байховый чай с сахаром. Дуня все так же растерянно и подозрительно взглядывала на Ноя, трудно соображая. Страх жестокого пленения казаками, обида и боль за разгром батальона отошли в глубь сердца, и она, сводя черные, круто выписанные брови, думала: и чего он с ней возится, этот рыжий? Уж лучше бы к одному концу…

— Куда запропастился ординарец, язви его? — бормотнул Ной, когда Дуня отблагодарила за чай с сахаром с ржаным ломтем хлеба, испеченного напополам с охвостьями. — Может, в штабе что происходит?

Дуня села на кровать.

А Ной притащил беремя дров — остатки буржуйской мебели и паркетных полов.

— Ты замужем, Дуня?

Дуня зло усмехнулась. Они все так начинают: замужем ли! А если замужем — счастливый ли брак? Хорош ли муж?

— Н-нет. Не замужем.

— Училась, поди, в Питере?

У Дуни запрыгало веко левого глаза — нервный тик. Училась! Это она-то, Дуня Юскова, содержанка дома терпимости мадам Тарабайкиной-Маньчжурской!

— В Красноярске прошла все науки.

— В гимназии?

— В заведении и в домах миллионщиков.

— А! — кивнул Ной. Он, конечно, понял, в каких заведениях побывала пулемтчица Дуня, слышал, что батальонщицы охотно обслуживали женскими любезностями господ офицеров, но для Ноя это было отвратно, и он не стал дальше расспрашивать.

— А у вас какое военное звание?

— Председатель полкового комитета. А как войсковое — хорунжий.

— Большевик?

— Никак нет!

— Что же вы за большевиков поднялись? Или они вас купили?

— Мы не продажны, — весомо ответил Ной. — А поднялись пошто? Чтоб малой кровью сохранить большую кровь.

— Не понимаю!

— Да ведь если бы наш полк с артбригадой и ваш батальон прорвались в Петроград — большая бы лилась кровь. А там и без того люди изголодались, легко ли им? Из таких соображений.

— Боженька! Да ведь вы спасли большевиков! Наше командование рассчитало удар. В Петрограде нас поджидали два полка. Если бы еще ваш полк…

— Не можно то! — решительно отверг Ной. — Кабы Временное правительство было не буржуйским — миллионщиков разных, тогда бы в Петрограде не произошло в октябре восстания. А к чему теперь свергать большевиков, ежели они от большинства власть взяли?

И, помолчав, еще раз напомнил:

— Из этих соображений.

Дуня призадумалась. Куда же ее занесло? С кем она? С теми, кто ее мучил и покупал в заведении за трешку или красненькую? Бывало, «катеринки» перепадали, но от кого? И какой ценою!..

— Все так запутано, запутано! — бормотала Дуня, настороженно взглядывая на рыжего Ноя.

— Бывал и я в Белой Елани, — вспомнил Ной, — на полевых учениях. И дом Юскова помню. На середине улицы, кажись, большущий, на каменном фундаменте.

— На углу переулка? Наш.

— Богатый.

— Будь он проклят!

— Вот те и на! — ахнул Ной. — Как можно проклинать родительский дом?

— Нет у меня родительского дома. Нету! Есть дом душегуба-отца! Ох, как я их всех ненавижу! И цыгана-папашу, и дядей с тетками, и всех, всех!

— Господи прости!

— И господа — ко всем чертям! Ненавижу! Нету ни бога, ни черта, а есть только сволочи, сволочи всякие!

Ной еле промигался. Вот так землячка-миллионщица! С чего в ней лютость к людям и к господу богу даже? Но не стал спрашивать, вдруг вспомнив слова, которые он вычитал в апокалипсисе перед боем:

«И ЕСЛИ СЛУЧИТСЯ НАЙТИ ЕЕ, ТО ИСТИННО ГОВОРЮ ВАМ: ОН РАДУЕТСЯ О НЕЙ БОЛЬШЕ, НЕЖЕЛИ О ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТИ НЕЗАБЛУДИВШИХСЯ».

А разве можно сыскать БОЛЕЕ ЗАБЛУДИВШУЮСЯ, ЧЕМ ВОТ ЭТА ПОТЕРЯННАЯ и жалкая Дуня Юскова?

Нежели она, эта заполошная Дуня, должна для него стать дороже девяносто девяти незаблудившихся?

— Что на меня так смотрите? — спросила Дуня.

— Отчего в тебе экое озлобление к людям?

— Вот еще! Меня таскали, таскали, топтали, топтали, и я бы еще любила мучителей своих?

— Не все же таскали тебя и топтали. Ужли не встречала добрых людей?

— Не встречала таких! — зло ответила Дуня, боком привалившись на спинку кровати. — Вот хотя бы вы! Заверили нашу командиршу батальона, что полк восстанет, и — полк не восстал!

— Не давал такого заверенья! Это ваша командирша сочинила. А если помнишь, я молчал да слушал. И все тут. А потом Бологову от всего комитета заявили: полк не восстанет. А тебе скажу так, Дуня: отдыхивайся. Не на одних похоронах, поминках и мытарстве жизнь стоит. Бог даст, проглянет и твое солнышко. А так пропадешь ни за грош, ни за копейку.

Пришел ординарец Санька — усы черные, завинченные вверх, чернущий чуб, шельмоватые глаза, губастый, подобранный, узел картошки притащил и в карманах белой бекеши — консервные банки. Куча новостей к тому же.

— Седне нажрутся казаки конины от пуза. Тащут по казармам, кому сколь угодно. По полконю, ей-бо! Может, и нам взять?

— Бери, да вари на улице.

— А чаво? Чище коня животного нету.

— Потому и жрать нельзя его.

— Ох, и было в штабе! — перескочил Санька, посмотрев на Дуню. — Карпова с артбригадой спешно направили в Псков. Всех ваших батальонщиц матросы допросили. Всех бы пустили в расход, если бы не подъехал Подвойский. Увезут остатных в Петроград. Одна писарша, штабистка ихняя, хлипкая такая, на допросе выдала, какой сговор имела командирша Леонова с другими полками, и самых злющих из пулеметчиц назвала. По матросам в Суйде строчила будто отчаянная георгиевка Евдокия Юскова.