Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Не те слова говоришь, комиссар, — урезонил Ной. — Про то, понравилась или не понравилась — разговора нет. Я за всю войну ни единой жизни не погубил зазря. В бою — лоб в лоб, зуб в зуб. А если без боя — не шашками лязгать, не револьверами тыкать в морду.

Свиридов еще раз напомнил, что надо ехать в Смольный, поезд на Петроград подойдет через полчаса.

— Пулеметчицу никто из матросов не тронет. Можешь не беспокоиться.

— Ладно, — согласно прогудел Ной. — А теперь ступай на станцию, и вы тоже идите, — кивнул Крыслову, Сазонову и Павлову. — Проводите, казаки, комиссара. И чтоб никакого шума. Честь по чести. А ты, Мамалыгин, снаряди людей выкопать братскую могилу для павших в бою.

Подхорунжий Мамалыгин спросил:

— Где копать?

— На кладбище. Или убитые нехристи?

Как только последний из уходящих закрыл за собою дверь, Ной, облегченно переводя дух, вытер рукою пот со лба, уставился на ординарца.

— Экая ты падаль, Александра! А ну пойдем, поговорим.

У Саньки округлились глаза, как луковицы, и рот открылся.

— Разве я, Ной Васильевич? Разве я? За ради Христа…

— Пойдем, говорю! — люто прицыкнул Ной и, распахнув дверь, пропустил вперед ординарца.

Она живая! В который раз за минувшие сутки смерть помиловала Дуню! Живая! Кто же он, этот человек, Ной Васильевич? За какие такие добродетели спасает он ее от смерти? На поле боя у казаков выхватил и от комиссара Свиридова заслонил собственной грудью… А Мстислав Леопольдович, вчерашний миленочек, предал!..

«Боженька! — шептала Дуня, возвращаясь к жизни. — Они бы меня убили! И за Кронштадт, и за все! Как мне страшно!.. Запуталась я, запуталась, а жить, жить хочу, боженька!»

А вот и Ной. Дуня вцепилась в него своими черными глазами, и слезы брызнули. Упала на колени, молитвенно сложила руки.

— Век буду помнить вас, Ной Васильевич! Век буду молиться за вас. Клянусь!

— Экое! — растерялся Ной. — Не за меня, а за себя молись, скажу. Из-за красоты, должно, в грязи испачкали тебя, и ты же виноватой стала.

— Боженька! — плакала Дуня. — Не из-за красоты, а из-за душегуба-папаши. Продал меня за пай на прииске. Ох, сколько я слез выплакала! Сколько мучений! И никто, никто не помог мне!..

— Забудь про то, Дуня. Каждый человек, покуда жив-здоров, сам себя может выпрямить. И ты такоже — душу воскреси, и радость тебе будет. Ординарец отведет тебя на фатеру телефонистки — поживешь покуда в тайности.

Дуня поклялась, что отныне она «выпрямится на всю свою жизнь».

— А ты не клянись. Другой поклянется, слышь, и тут же соблазн лезет в голову. Ты верь, верь, удерживай себя от грязи, и господь поможет тебе.

Некоторое время Ной стоял посредине комнаты, слушая Дуню, увидел под стулом Георгия с бантом, поднял и наказал Дуне:

— Береги! Про позиции век будешь помнить. Этакое, господи прости, суматошное время!

Санька отвел Дуню на квартиру телефонистки невдалеке от станции.

— Чаво так переживаешь? Таперь не повяжут матросы. Не думай. Нихто не тронет — хорунжий не даст. Он, язви иво, характерный, леший. Ежли што втемяшит в башку — молотком не выбьешь. Приглянулась ты ему, штоль, не рассужу вас? Мы с ним годки — завсегда вместе. Слава богу, живы покель. У меня-то дома — жена, двое ребятишек, матушка моя — овдовела с японской. А у Ноя Васильевича крылья на разлет — холостует покель и соблюдает себя в строгости. Хоша бы разок оскоромился, холера, и меня держит на притужальнике. Никакой слабоды с ним, как вроде большевик. Оно и выходит: на словах не с большевиками, а как на деле — в их оглоблях ходит, как сродственность духа имеет. Кабы не он, полк наш, может, перещелкал бы матросов на митинге, а он, язва, выступил, обсказал, что к чему, и казаки расчихвостили ваш батальон.

Сцепив пальцами руки на коленях, Дуня сидела на чужом стуле, в чужой горнице дома железнодорожника, как будто упала на этот стул с поднебесной башни.

— Не чаевничала?

— Н-нет. Какой мне чай?

— Чай завсегда согревает. Попрошу хозяйку, штоб поставила самовар, и сбегаю к себе за провизией.

— Не оставляйте меня, ради бога. Мне страшно.

— Экое! Чаво страшно?

— Я так виновата перед вами! Так виновата! В ногах буду просить прощенья у Ноя Васильевича.

— Оборони бог! Он, гли, шибко стыдливый. Виду не подавай. Дома скоро будем. Комиссар полка так-то лез из свово бушлата — уговаривал послужить ишшо мировой революции. От своей дых в ноздрях сперло, дык штоб ишшо мировую свершать!

Плюнул и вышел в переднюю избу.

Поезд ползет — на коне обогнать можно. В вагоне — холодище: угля нет, и дров нет. Народу не густо — богатые мужики неохотно наезжают в Питер: ни ярмарок, ни базаров, а жуликов-мазуриков — небо темное.

Едут работницы закрытых фабрик, рабочие в легкой одежонке — рыскали по близлежащим волостям в поисках продовольствия, меняли вещи на крупу, картошку, овощи, неободранное просо, овес, и у всех мешки тощие, и каждый держится за свой мешок, как черт за грешную душу.

Едут. Не ропщут. Никого не клянут. Молча.

Трое комитетчиков с Ноем Лебедем спрессовались на одной из нижних полок, а насупротив, горбясь, у заледенелого окна, комиссар Свиридов, зубы стиснуты, маузер на коленях, бескозырка с лентами, а на лентах явственно читается: «Гавриил» — эсминец Балтийской эскадры; комиссар косится на лампасников в бекешах.

За два месяца комиссарства в сводном Сибирском полку матрос первой статьи Иван Михайлович Свиридов так и не уяснил: кто они такие, казаки? Если вывернуть под корень — мировая контра, дубье, ни словом пронять, ни советскими декретами. Глухи и немы.

А казаки: начхать нам на тебя, Бушлатная Революция! С чего ты залез к нам в комиссары? Ежели отродясь на коня не садился — какой из тебя сродственник нам?

Прохрипел паровоз — для подходящего гудка пара не хватило: доездились, досвершали революции — в почки, селезенку! Подумали так, но — молчок, при комиссаре у полкового комитета на губах замки навешаны.

Сошли с поезда. Комиссар первым, за ним комитетчики. Мешочники высыпали из вагонов.

— Экий туман! — сказал Крыслов.

— Хоть ложкой хлебай, — поддакнул Павлов.

— Тут всегда так, — согласился Сазонов. — Ни в жисть не стал бы мыкаться в этакой мокрости. И чаво здесь столицу поставили?

Ной ничего не сказал — смотрел вдоль состава: сейчас должны вывести на перрон арестованных Дальчевского с Мотовиловым. Экое, а! Склады сожгли, подлюги благородные.

— Ну, топаем! — подтолкнул комиссар. — Извозчиков нам не предоставили.

И пошел первым.

— Где у них Смольный? — спросил Крыслов.

— Комиссар доведет, — пробормотал Павлов.

— А што нам в том Смольном, Ной Васильевич? — начал тощий Сазонов. — Ты как председатель говори за всех.