Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Родственники? Ха-ха-ха! Лопнуть можно. Не от таких ли родственников сестра в полынью кинулась?

— Свят, свят!..

Завопили, завопили, перебивая друг друга. И такая, и сякая, и разэтакая… Не иначе как с цепи сорвалась. Алевтина Карповна выкрикнула, что Дуня, может, еще сифилисная!

Любовь Гордеевна возмутилась — ее даже злой татарин не оскорблял так, как вот эта гадина, и она отныне ноги не перенесет через порог юсковского дома. Золовки Потылицыны в свою очередь шипели и дулись, поспешно одеваясь.

— Выгнать ее надо! — поднялся Михайла Елизарович, поддернув жилетку.

— Выгнать? — зло переспросила Дуня. — Какой ты благостный, дядя Миша. Лысина так и светится, как у святого на иконе. Это ты выдал меня на растерзание душегубу! Помню, дядя. И по лысине поглажу еще. Живодеры!

Михайла Елизарович позеленел от натуги:

— Акулина! — крикнул работнице. — Позови мужиков. Связать ее надо.

— Выгнать, выгнать!

— А ну, спытайте!.. — раздула ноздри Дуня. — Я затем и приехала, чтобы посчитаться с вами, родственнички. Погодите, еще получите свое. А папаша в первую очередь. Сыщут и прикончат. И тебя вместе с ним! — резанула пунцовую Алевтину Карповну. — Я ему припомню Дарью! А с тобой, дядя, нет у меня разговора. Все вы из одной квашни. Убирайтесь отсюда! Сейчас же!..

— Да ты-ты-ты!.. — Михайла Елизарович задохся; бороденка тряслась и лысина поблескивала от пота. — Где там мужики? Да я тебя, сучка!

Дядя схватил со стола горластый графин с красным вином, но не успел умилостивить племянницу, как Дуня выхватила из своей сумочки револьверчик.

— Ну, спытай судьбу! — и прицелилась в сивую бороденку. Михайла Елизарович попятился. Графин ударился об пол. Поднялся такой крик, что и не разберешь, что и кто вопит. А Дуня с револьвером понужает: — Убирайтесь все! И ты, тварь, тоже! — притопнула на Алевтину Карповну. — Иль я вас сейчас перестреляю! — И, хлопнув филенчатой дверью, скрылась в горенке.

— Ну, спасибочко, спасибочко, — хныкал Михайла Елизарович, натягивая поддевку и не попадая в рукава. — Отпотчевала племянница. Спасибочко, Александра Панкратьевна. Баскенькая у те доченька.

— Чего ждать от прости-господи! — кудахтала Галина Евееевна, наряжаясь в меховой салоп. — Ишь, сволота. Зыряна каторжного вывернула.

Алевтина Карповна не стала ждать, когда Дуня снова выйдет из горенки, умелась из дома.

Александра Панкратьевна с Клавдеюшкой, покинутые всеми, сиротливо хныкали на лавке, не зная, что делать и что сказать непутевой Дуне; погром-то какой учинила!

— Мне так страшно, так страшно, — пускала пузыри Клавдеюшка. — Дуня-то с револьвертом. А вдруг ночью понаведается папаша?..

Распахнулась филенчатая дверь, как будто птица раскинула крылья, — и на пороге Дуня, злая, немного пьяная, дерзкая, все с той же лакированной сумочкой, в которой прятала револьвер. Она услышала лепет сестры, потому и глядела на нее с некоторым презрением. Вот уж счастливая горбунья. И женишка успела выбрать — дурак дураком и лоб в угрях; сойдет для Клавдеюшки. Она-то будет жить, а вот Дарьюшки нету, и ей, Дуне, видно, не жить на белом свете!

Что они уставились на нее, отчужденно-далекие, испуганные, маменька и Клавдеюшка? Ох, маменька! Век прожила в кротости и покорности федосеевской веры, во всем послушная супругу, серым дымом стлалась у ног его полюбовницы, выглядывая на мир из подворотни, и так сгасла, ничего не изведав, не познав. Да как же можно так жить? Или папаша сразу притоптал ее, как только ввел в дом?

— Уймись, Дунюшка, уймись, — забормотала мать; она сидела на мягком пуфе у изразцовой печи.

Дуня вышла из рамы дверей, прошла по гостиной, постояла минутку, и, что-то вспомнив, вышла в прихожую, вернулась с маленьким баульчиком, поставила его на кожаный диван возле двери, где когда-то почивал дед Юсков, вынула из сумочки ключик, открыла, достала пачку папирос с зажигалкой, размяла папироску в пальцах, отвинтила колпачок на фитиле зажигалки, крутанула колесико.

Мать и Клавдия наблюдали за каждым ее движением,

— Осподи! Да ты никак куришь?! — таращилась маменька. У Дуни дым из ноздрей, как от головешки, выкинутой из банной каменки.

— Курю, маменька.

— В доме-то у нас не курят, и в роду курящих не было.

— А убивцы были? Я вот помню, как бабушка говорила, что дом наш на приискательской кровушке держится. Дед-то Елизар не брезговал привечать фартовых приискателей, хоть они дымили цигарками. Потчевал их в убежище, которое под домом, а потом фартовые куда-то пропадали, а дед богател. Или неправда?

Мать двигается на пуфе — туда-сюда, а руки ее не находят пристанища. Переглянулась с Клавдеюшкой, и — молчок,

Дуня присела на лавку к столу между пальцами дымится папироса; потыкала вилкой в холодную снедь, спросила, нет ли чего горячего — от Минусинска куска во рту не было. Мать послала Клавдеюшку в кухню, чтоб стряпуха или Гланька принесли чего горячего. Клавдеюшка узнала: есть обедешные щи с грудинкой, а поросенка сейчас прдогреют. Щи так щи — давай щи. Клавдеюшка позвонила в колокольчик, и белесая Гланька принесла в фарфоровой тарелочке щи с куском грудинки — двум не управиться; глазами так и стрижет Дуню восхищенно, с завидкой.

— Как тебя звать? — спросила Дуня.

— Гланька.

— Чья ты?

— Маменькина, Анны Калистратовны, которая в доме стряпухой. Безродные мы, смоленские, с голодной губернии.

— Давно из Смоленска?

— В прошлом году, после пасхи приехали. Не из самого Смоленска, а из деревни Кочерягиной. С нее мы. В той деревне мало кто в живых остался — с голоду померли. Отец мой на войне убит, а других никого не было. Наш деревенский Леон Цирков с бабой собрались в Сибирь и нас с маменькой взяли.

Дуня налила красного вина в хрустальную рюмку — для Гланьки, а себе в стакан — коньяк не стала пить, побаивалась, настороженно прислушиваясь, как будто кого ждала. Да и мать с Клавдеюшкой тоже сидели, как на углях, — ушки на макушке, а в глазах — бездна тревоги.

— Помяни, Гланя, сестру мою Дарьюшку, — пригласила Дуня, подавая рюмку.

Клавдеюшка толкнула Гланьку своими черными зенкамя, и девушка, выпив вино, отпрянула:

— Ой, дух занялся! Извиняйте, побегу я, матушка ругать будет. — И — бегом из гостиной.

А Дуня все сидит, примечает и до нутра прохватывает взглядом то маменьку на пуфе, то Клавдеюшку. Ни ту, ни другую не пригласила выпить на помин души Дарьюшки.

— Ты бы хоть сказала, куда ушла из скита? — бормотнула мать, поджимая блеклые губы в черточку.

Дуня отодвинула тарелку со щами, выпила вина и тогда уже:

— А куда бы я могла уйти без денег, без паспорта? По желтому билету жила.

— Какому такому билету?

— А ну вас! Будто не знаете? С подписью и печатью!