Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Матрос назвался провести в душевую. Пришлось Ною достать с верхней полки еще один мешок и вытащить из него завернутую в скатерть парадную обмундировку: китель, брюки, чистую нательную рубаху и кальсоны, новые сапоги.

Матрос поглядывал на него, меняясь в лице: офицер! Вот это да! Знает ли военный комендант?!

Горячая вода хлестала тонкими струйками, и Ной, покряхтывая от величайшего удовольствия, подставлял то спину, то бока. С Пскова не мылся в господском душе. Экая благодать!..

Послышался гудок — длинный-длинный: «Тобол» ревел, прощаясь с пристанью.

Душевую заволокло паром — окна не видно, и электрическая лампочка еле светилась, Ной все мылся под горячим душем.

«Ужли не провернусь, господи? — неотступно думал Ной. — Иван-то, экий ерш, право. И с чего той тоненькой учительнице взбрело в голову говорить про меня, да еще и прозвище сказала Ивану. Ах, Ванька, Ванька! Если бы уломать парнишку, чтоб не плыл в низовья Енисея, а со мной остался. Купили бы еще одного коня в городе и чесанули в Урянхай».

Прогудел второй гудок на «Тоболе», а за ним подал свой густой, надрывный голос пароход «Россия».

Перекрыв душ, вышел в прихожую, посмотрел на себя в запотевшее зеркало: ну и бородища вымахала! «Чего я ее не обрезал?» — сам себе удивился, протираясь казенным полотенцем. Мышцы тела, окрепшие после работы на пашне, напружинены: «Хо, хо! Экая сила во мне, а куда ее девать? Ни казачки, ни семьи! Бегай теперь по кругу, как волк зафлаженный. Опять-таки поворота судьбы в другую сторону нету. Дальчевский не простит убитых офицеров», — подумал Ной.

Послышалось шипенье пара, скрежет якорной цепи — отходят, значит! Покуда Ной одевался, «Россия» отошла от пристани, загребая воду плицами. Шлеп, шлеп, шлеп! И все чаще и чаще шлепанье.

Собрав пожитки в поношенный китель, а бахилы завернув в шаровары, вышел в коридор. Лакированные двери кают на обе стороны, зеркала, вделанные в стенки между дверями, — эко славно оборудован пароход! Не иначе, как из Германии или Англии.

По коридору навстречу важно выступали четверо священнослужителей: широкий и здоровенный чернобородый мужчина в черном одеянии и высоком клобуке — архиерей, значит, и два красномордых и бородатых иеромонаха и протоиерей. Лицо у его преосвященства сытое, борода окладистая, обихоженная и навитая, и морда преблагостная.

Ной прошел мимо к себе в каюту, не склонив рыжечубой мокрой головы — не в соборе на моленье!

В каюте еще раз протерся полотенцем, сложил в мешок будничную одежду, причесал бороду и голову, поглядывая в окно со спущенными жалюзи.

Прибрал в каюте — лишнее упаковал под полку, туда-сюда, и каюта немножко освободилась. Только возле лакированного столика с зеркалом громоздились друг на дружке два лагуна с медом и маслом, прикрытые шинелью.

Старательно застлал постель хрустящей простыней, накрыл одеялом и, вздыбив подушку, залюбовался: экое удобство, а?! Вот как ездили важные господа по Енисею!..

Теперь можно к капитану пойти.

Выйдя в коридор, Ной повернулся лицом к двери, собираясь замкнуть каюту, и вдруг за спиной раздался до ужаса знакомый голос:

— Боженька! Ной Васильевич!

Ной вздрогнул, уронил ключ, помотал головой, промигиваясь. Дунька! Стерва Дунька! Ее еще не хватало для полного комплекта. В батистовой белой кофте, невесомый шелковый шарф на покатых плечах, золото с каменьями в мочках ушей и глаза — знакомые, разинутые!

— Вас не узнать, честное слово! Вот уж никак не ожидала, ей-богу, Ной Васильевич!

Экая паскуда, а? Несусветно оклеветала, и хоть бы в одном глазу совесть прочикнулась! Ррразорррву, стерву! Нет, нет! Тихо! Тихо надо. Без шума и крику!

Лапы Ноя сами по себе поднялись, легли на покатые плечи Дуни, подтянул к себе — грудь в грудь, нос в нос.

— Боженька! — испугалась Дуня. — Вы меня раздавите!

— Зззамолкни, сей момент! — не сказал, а утробно выдохнул Ной и, подняв ключ, толкнул спиною дверь, втащил за собою Дуню в каюту: — Не кричи. Потому как крик будет последним.

— Боженька! Боженька!

— Тих-ха, выхухоль!

— Отпустите же. Закричу!

— Только посмей крикнуть, стерва. А теперь соберись с духом и выложи мне, как на весы божьи: по чьей подсказке оговорила меня на допросах в УЧК! С какими генералами я вел тайные переговоры в той Самаре, откуда я тебя вез честь честью?

Дуня мгновенно поняла: убьет ее за клевету Конь Рыжий!

— Боженька! А я-то, дура, думала, что ты человек. А ты, рыжий, сам дьявол. Ну, бей меня, бей! Только в живот, чтоб во мне ребенка от тебя не осталось! — В глазах Дуни навернулись слезы.

— Какого ребенка? — опешил Ной, не веря ни единому слову паскудной Дуни.

— От тебя забеременела, рыжий черт! Что ты не спросил в УЧК? Там известно. Та проклятущая комиссарша Грива, которая собиралась пристрелить меня за батальон…

— Не за батальон, а за поездку с офицерьем в Челябинск. И ты, чтоб не выдать офицеров, свалила все на меня да еще врешь теперь. «Забеременела»! Это ты-то? От кого только?

— От тебя, гада! От тебя! Или ты, как та Селестина Грива, не можешь поверить без освидетельствования врачом? Она вызывала врача, вызывала! Так свирепела, когда допрашивала! Боженька! И еще ты, рыжий! А я-то думала…

Ярость схлынула, как волна от берега, и руки Ноя расслабленно опустились, скользнув по бокам Дуни:

— Ладно, живи! Только не ври, ради бога. Не одна ты виновата в том, что происходит. И не на тебе зло срывать. О, господи! Доколе же? Садись сюда и обскажи, как и что? Одну сторону слышал, теперь ты обскажи.

— «Теперь»! Чуть не раздавил и, — «обскажи». Тимофей Прокопьевич Боровиков, чрезвычайный комиссар, и тот имел ко мне больше сочувствия, чем ты. Вырвал из когтей комиссарши, — успокаивалась Дуня, потирая ладонями плечи. — Синяки будут, черт рыжий. Боженька, как она меня допрашивала девять дней и ночей! Раз по пять за ночь вызывала и тянула, тянула из меня жилы. Вот теперь как она запоет!.. Заместительница председателя УЧК! От нее и отец отказался!

— А тебя самое миловал отец?

— У меня был не отец, а зверь. Без образования, «жми-дави» и больше ничего. А доктор Грива — интеллигент с образованием. Вот что! Разница большая.

— К чему про беременность соврала? Ведь врешь?

Дуня повернулась к Ною грудью и со злом так:

— От доктора дать заверение? Осталось в УЧК. В Красноярске можешь получить. Четыре месяца исполнилось, как ношу твою ласку и милость при себе и никак не могу расстаться. Не хочу! Да! Если бы захотела — рассталась. Что так смотришь? Может, и бани не было и ночи на постели Курбатова? Или думаешь, от кого другого? Не было другого до поездки в Челябинск, — проговорилась Дуня.

— А кто тебя гнал в Челябинск?

— Зло на этих совдеповцев в губернии, которые запретили мне вести дела папаши по приискам! Или я не выстрадала и не выплакала свое? Мало натерпелась от Урвана и папаши-душегуба?! Ничуть не жалею, что Тимофей Прокопьевич пристрелил его в ту ночь. Ничуточки!