Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Подумал так Ной, но ничего не сказал: верти в собственной башке жернова, да язык держи на привязи.

— Четырех, говорят, у тюрьмы убили?

— Не могу сказать, Мстислав Леопольдович, — ответил Ной; он и в самом деле не знал. С площади ускакал от колонны, а когда вернулся, арестованных успели загнать в ограду тюрьмы и там продолжали побоище. Убитых, наверное, утащили туда же, чтоб следы замести. Один остался за углом — Тимофей Боровиков — хорунжий видел его. Теперь, может, его подобрали.

Узкое, выбритое лицо Дальчевского ехидно улыбалось:

— Как же ничего не знаете, если сами приняли участие! И ваши казаки! Боровикова комиссара не вы казнили? Или успокоились на одной жертве? И все это наделали казаки вашего эскадрона! Хо-ороши!..

— Никак нет. Казаки мово эскадрона патрулировали город, а в этапировании были казаки из сотни Потылицына. Мне поручено только, чтобы никого из посторонних не было в улицах.

— А посторонние были, оказывается? — прицелился Дальчевский.

— Не видел.

— У Качи нашлись свидетели. Даже казаков спугнули. И сюда к тюрьме пришли. Большевики?

— Троих тут арестовали при мне, а кто такие — неизвестно. С ними была Евдокия Елизаровна Юскова. Дак разве она большевичка?

— Дуня Юскова?!

Уж кого-кого, а Дуню-то Мстислав Леопольдович знает!

— Как же она влипла?

— Того не могу сказать.

— М-да! — Дальчевский пожевал тонкими, скаредными губами, недобро косясь на рыжую бороду хорунжего. — Не обижайтесь на меня, — сбавив тон, сказал Дальчевский. — Я же как-никак защитник вам по делам Гатчины.

(Ох, уж защитник! Давно бы Ной голову сложил на плахе, кабы надеялся на таких защитников!)

— Ах, да! Что это у вас за рыжий конь? Таким же манером добыли, как в Гатчине?

— Купил у одного извозчика.

— Ха-ха-ха-ха! Нет, вы неубойный, хорунжий! Но если вы попадете в руки красных, как вы полагаете, они помилуют вас за подобную службу у белых? Подпольный комитет большевиков действует в городе. Ждите — выпустят листовку.

— Пущай выпускают. Кто их читает, те листовки?

— Читатели есть, хорунжий! Да власть не у них в руках. Сами они, эти подпольные товарищи, если бы еще раз дорвались до власти, не так бы расправились со всеми офицерами и казаками! Так что нам надо держаться в строгом соответствии, и — никакой пощады большевикам! Ни малейшей! Скоро мы с ними разделаемся.

— Угу! — кивнул хорунжий; вот теперь он узнал прежнего Мстислава Леопольдовича. — В Минусинск охота. Батюшка у меня атаманом, а хозяйство без мужчин в разор идет.

— Ну, ну, братец! Пусть пока хозяйствуют женщины. Вы так и не женились? Могли бы успеть! Жду, когда пригласите на свадьбу.

— Невеста ушла к другому. Поручика сыскала.

— Вот как? Кто же это? Что?! Евдокия Елизаровна? Хитрец вы, однако! Богатая невеста, но навряд ли она вам достанется. Чересчур вольная птица!

Еще раз пощупали глазами друг друга, играя в доброхотство и братство.

Скребет у Ноя: не обмолвится ли Мстислав Леопольдович про брата Ивана! Все глаза проглядел, а в колонне его не было. Где же Иван? Если бы его прикончили в пути следования — по лицу Дальчевского можно было бы понять. Или он, Ной, разучился понимать морды вашбродий?

— Что это гудит? — прислушался Дальчевский.

— В тюрьме, должно.

Тюрьма гудела.

Заключенные били в окованные железом толстущие двери с двойными замками — в коридорах можно оглохнуть. От подвальных калориферов до камер смертников на четвертом этаже — со всех сторон несся гул и рев арестантов.

— Прокурора! Прокурора! Прокурора! — кричали в тысячу голосов арестанты.

Во всех коридорах, с оружием на изготовку, немо таращились друг на друга чехословацкие охранники капрала Кнаппа, а русские надзиратели, с ключами от камер, очумело жались у дверей, чтоб в случае чего бежать первыми.

Тюрьма гудела, гудела, гудела…

И этот гул и рев возбуждающе действовал на министра Прутова, прибывшего в тюрьму на совещание по поводу трагических событий минувшей ночи.

На совещании присутствовали все офицеры, принимавшие участие в этапировании арестованных; от чехословаков были трое: подпоручик Богумил Борецкий, капрал Кнапп — комендант тюрьмы, и поручик Овжик — эмиссар главнокомандующего Гайды.

До начала заседания Прутов в сопровождении начальника тюрьмы Фейфера и двух его помощников обошел весь обширный двор с этапными бараками, побывал в бане, в кочегарке; он тут знал все закоулки с давнишних лет, когда еще в девяностых годах, будучи ссыльным, служил доктором тюремной больницы; министр заглянул даже в калорифер.

Свет электрических лампочек, черных от копоти, едва освещал каменные закутки.

— Что здесь? — крикнул он. — Дайте фонарь!

Под брезентом грудилась бесформенная гора. Он узнал брезент — тот самый, которым покрывали трупы усопших еще тогда, двадцать лет назад.

Министр откинул брезент и отстранился; перед ним лежали изуродованные, окровавленные трупы.

— Сколько их тут?

— Семеро. Пять мужчин и две женщины, — глухо ответил Фейфер.

— Фамилии известны?

— Не установлены — еще глуше ответил Фейфер.

— Не могли установить или не хотели?

— Не было возможности, господин министр. Если бы вы видели, что тут творилось! Я и представить себе такое не мог.

— Офицеры устроили кровавый шабаш?

— И офицеры, и солдаты, и чехи.

— Чехи не трогали арестованных!

— До тюрьмы не трогали, а здесь — помилуй бог, что они творили!

— О, господи! — шумно вздохнул министр и примолк. Он и сам не знал, что же ему предпринять? Арестовать виновных? А кого именно? Чехов — не в его правах; офицеров, ответственных за этапирование? А казаки? Казаки! О, господи! До чего же мы докатимся?..

В этот момент гул в тюрьме усилился, будто к перезвону малых колоколов присоединился набатный рев большого колокола.

Министр согнулся, втянул голову в плечи и вышел из «преисподней» во двор. Остановился, хватая ртом свежий утренний воздух. Никогда не жаловался на сердце, а тут притиснуло. В глаза навязчиво лезли окровавленные, изрубленные шашками трупы.

— О, господи! — взмолился он еще раз.

«До чего же мы докатимся?» — снова и снова спрашивал себя и ничего не мог ответить.

Свою речь на совещании Прутов начал с истории Рима. Знают ли господа офицеры, почему развалилась могущественная Римская империя?

— Тирания, террор погубили империю, господа. Я должен сказать вам: всякое насилие, жестокость, какими бы они благими намерениями не маскировались, в конечном итоге приведут к гибели тех, кто развязал жестокость и тиранию! Ибо, господа, тирания сама себе вьет веревку, в петле которой испустит дух. Рано или поздно, но так должно произойти. Угарный смрад тирании разлагает людей, кастрирует их, здоровых превращает в безнадежных шизофреников, в пьяниц, тупиц, и тогда сама нация скатывается к самоуничтожению. Да-с!