Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Задержать! — ответил Лаппо.

Потылицын отослал трех казаков арестовать подозрительных и тут же успел шепнуть Коростылеву: «Метись к стене и сию минуту унеси ко всем чертям труп! Головой поплатишься! Живо!»

Вскоре к прокурору Лаппо с Мезиным и Ляпунову подогнали задержанных — двух женщин и мужчину.

Кто такие? Откуда? Юзеф Стромский? Ссыльнопоселенец? Профессор из Варшавы? Большевик? Как так не большевик! Выясним, господин Стромский. А вы, дамы? Марина Стромская? Сестра профессора? Великолепно! А вы, как вас?

Дуня не успела ответить, опередил Потылицын:

— Эта та самая Евдокия Юскова, господин прокурор, которую я арестовывал 18 июня на вокзале. Я еще тогда сказал: она связана с Боровиковым — чрезвычайным комиссаром Совнаркома! Только что перед вашим приездом от ворот тюрьмы Боровиков кинулся в побег. Казаки догнали его и успели прикончить. А вот и сами господа пожаловали, которые должны были укрыть Боровикова, да опоздали.

Ни пан Юзеф Стромский с пани Мариной, ни даже Дуня, которая никогда не терялась в трудные моменты жизни, — никто из них слова не успел промолвить в свое оправдание, как прокурор коротко рявкнул:

— Водворить в тюрьму!

— Есть! — подтянулся Потылицын.

У Дуни мороз пошел по спине — вот уж влипла так влипла!

Дуню со всей ее компанией не сразу занесло к стене тюрьмы.

Выбравшись из гостиницы на Всесвятскую, они услышали истошные вопли истязуемых где-то возле Качи. Побежали туда.

Чуть выше моста, слева, вверх по течению реки, у мельницы Абалакова, трое конных топтали и избивали кого-то.

— О, каты, бог мой, каты! — взмолилась пани Марина. — Может, там Евгения!..

Ни в одной из бревенчатых избушек, втиснутых в болото возле речки, не было огней, ни одного окна, открытого на Качу, — все под ставнями с железными накладками. Надрывая глотки, выли и лаяли собаки.

Не доходя до мельницы, услышали сдавленный стон. Казаков и след простыл.

На взгорье, у бревенчатого амбара, лежала женщина — навзничь, руки и ноги вытянуты вдоль тела, в гимнастерке, шароварах и серых чулках. Стромский разглядел каждую черточку на ее лице. Чуть вздернутый нос, глаза открытые, серые; маленькие уши в крови и грязи — правое рассечено; высокая шея и оголенное плечо — на плече две рубленые раны; волосы русые, чуть вьющиеся, стриженые — слиплись. Она была молодая. Не Евгения. Нет! Но он узнал эту женщину — это была Ада Павловна Лебедева, большевичка. Стромский встречался с нею в казармах польских легионеров.

— Ма-ама! Пи-ить, — тихо, очень тихо в беспамятстве просила Лебедева.

Стромский в пригоршнях принес воды, но она и глотка не выпила.

Дуня нашла еще одного раненого, брошенного в Качу. Правая нога согнута в колене, левая в воде. Руки сложены на груди. В рубашке защитного цвета, в кальсонах, босой, весь в крови. Подбородок и правое ухо отсечены.

Дуня с Мариной испуганно отступили: человек все еще был жив! Он стонал трудно, прибулькивая, взахлеб.

Шагах в десяти от него, за сваями, лежал еще один мужчина — ничком, босой, правая рука откинута, кулак сжат; левая со сжатым кулаком — под подбородком; в грязной рубахе и окровавленных шароварах коричневого цвета. На голове две рубленые раны; третья — пулевая, с затылка в лоб навылет; и на спине две пулевых, а шашечных не считали — весь исколот.

Откуда-то появился милиционер.

— Кто такие? Почему здесь? Жителям запрещено разгуливать! Комендантский час — не знаете?!

— А, милиционер! — подступил к нему Стромский. — Где вы были, когда казаки рубили шашками вот эти жертвы?!

— Жертвы? Казаки, говорите?! Спокойно, граждане, — струхнул милиционер. Чего доброго, эти трое прибьют его здесь. — Разберемся! Я мигом. Не трогайте убитых!

И убежал.

— Подлец! — кинул ему вслед Стромский. — Теперь его не дождешься. Надо самим дать знать в больницу — может, еще спасут этого?.. Мы должны всем рассказать, что здесь увидели…

От тюрьмы все еще неслись крики избиваемых. И там, быть может, еще жива Евгения, и найдутся люди, которым можно сказать про весь этот ужас, что они увидели здесь, на Каче!

Побежали к тюрьме. И у северо-восточной стены натолкнулись еще на одно тело, изрубленное шашками. Дуня опознала — Тимофей Прокопьевич Боровиков…

Тут и взяли их казаки…

Хитрость на хитрость метала; глазами в глаза смотрели, а говорили совсем не о том, что думали.

Ляпунов отчитывал хорунжего Лебедя.

— Ах, как это нехорошо! Возмутительно, голубчик. Я же вас оставил, понадеялся, а произошел этакий непредвиденный конфуз! Вы понимаете, чем это нам грозит?

— Само собой.

— Оставьте это свое «само собой»! Кого выхватили?

— Про то ничего сказать не могу.

— Вы же при колонне были?

— Сзади ехал. В арьергарде, стал быть.

— Ну, знаете ли! «В арьергарде»! Нет, с вами невозможно говорить. Ну, влипли! Надо же, а? И Потылицын с Мезиным. Шкуру бы с них спустить.

«Эге! Спустите шкуру, как же! Не совместный ли сговор был у вас, господа пригожие?»

— А там еще кто едет? Сам Прутов! — враз поутих Ляпунов. — Ну вот что, Ной Васильевич. Будем держаться плечом к плечу. Этот с бородкой играет в демократию. Понимаете? И мой Троицкий с ним! Ну, попович еще покажет себя!..

А через минуту разлюбезно улыбался министру Прутову.

Ох, хо! Чистые бандиты. Как высшие, так и низшие.

Прутов орал до хрипоты в глотке — такие, рассякие! Черносотенцы! Он, министр, сию минуту поставит обо всем происшедшем в известность Гришина-Алмазова! Всех, всех вас до единого гнать надо из армии!..

Троицкий не ввязывался — он все-таки только товарищ управляющего губернией. Пусть отвечает головка!..

Когда и с кем подъехал полковник Дальчевский, Ной не видел, но вдруг встретился с ним лицом к лицу. Оробел даже.

— А, хорунжий! — узнал Дальчевский. — Оч-чень рад! — И первым подал руку Ною.

Потискались. Не крепко, но уважительно.

— Как служба?

— Слава богу.

— Очень рад. Что тут произошло?

— Дак, в арьергарде ехал. Не видел.

Дальчевский захохотал:

— Ах, хитрец! Ну, председатель! Каков, а? А вообще-то за тот митинг в Гатчине надо бы вас, извините, вздуть.

Прищурился, и голосом пониже:

— Наделали переполоху! Уму непостижимо! Весь город взвинчен. В пять часов утра судья Суриков с врачом Гнетевым подняли на Каче три обезображенных тела: Марковского, Печерского и Лебедевой. Всех трех доставили в городскую больницу, понимаете? Это значит: официально будет записано и припечатано! Вопиющий факт.

Ах, вот что беспокоит Мстислава Леопольдовича! Дело предано огласке, а он сейчас в таком почете! Надо, чтоб все было в ажуре; из пятисот уплывших красных в город доставлено двести тридцать восемь, остальные будто бы бежали в тайгу! Туруханск — не близкий уголок. Туда можно всю Россиюшку упрятать, и следов не сыщешь. И никакого возмущения общественности!