Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Но ведь ты двоеженец теперь?

— Как так?

— А Харитинья кто тебе? Жена! Как она бежала за кошевой-то! «Воссиянный, воссиянный!..» Хоть бы оглянулся на нее.

— Чаво оглядываться? Погрелись и ладно.

— Ох и жук! — сказала Дуня с веселинкой и завистью. — Изображаешь из себя ущербного, а хватило ума жить при собственном интересе. И коней вон каких имеешь!

Филя не любил, когда его выворачивали наизнанку — недовольно покряхтывал, пошевеливая вожжами.

— А Тимофея Прокопьевича в куски порубили!

Филя не охнул — порубили, ну и пусть. Он жив-здоров, слава Христе.

— Какой это был красивый человек! — подковыривала Дуня. — Такого и взаправду полюбить не грех.

— Ишь ты! Дык и сестра ваша, утопшая Дарья Елизаровна, такоже заглядывалась на Тимоху.

— Ой, как же меня исказнил есаул Потылицын в вашей молельной! — с маху перескочила Дуня. — Иконы, кругом иконы, свечи горят, ладаном пахнет, а меня бьют, бьют, выворачивают руки, таскают за волосы!.. Как я только в живых осталась, сама не знаю. «Святой Ананий»!.. Чтоб ему на том свете черти смолой пасть залили.

На этот раз Филя заинтересовался: в моленной горнице? «Святой Ананий»? Тот самый, которого в марте прошлого года вез Филя, и они нарвались на волков?

— Он и Меланью твою с ребятишками сжег бы с домом, — продолжала Дуня, — если бы его вместе с казаками не прикончили в ту ночь партизаны Мамонта Петровича.

— Ни сном-духом не ведал того.

— Где уж тебе, «воссиянный»! У тебя была Харитиньюшка.

Филя ничуть не устыдился — вздохнул только. Не от огорчения или натуги, а просто так вздохнулось.

Руки Дуни отогрелись за пазухой Филимона, щекочут, окаянные.

— Ой, не щекочи! Не щекочи! Из кошевы выпрыгну, ей-бо!

Дуня потешается:

— Душу хотела прощупать у тебя, да ты такой сытый боров! Сала-то, сала-то сколь накопил! Да вот что — фамилию свою нигде не называй и что мы едем в Белую Елань. Я буду за тебя говорить. Хоть с красными, хоть с белыми.

Филимон согласен: меньше хлопот.

Поздним вечером приехали в Даурск. Дуня спросила прохожую бабу: нет ли в селе белых или красных. Ни тех, ни других. Тихо.

На ночлег остановились в зажиточном доме — у Дуни водилось золотишко, и она не поскупилась — пятнадцатирублевый империал положила на ладонь хозяина за ночлег, угощенье и мешок овса для коней. У Филимона даже в ноздрях завертело от такой щедрости! Мыслимое дело — империал! Он за полтора года скопил трудом праведным и хитрым всего-навсего десяток империалов и пачку николаевок, столь же ненадежных и неустойчивых, как беспрестанно меняющиеся власти. А золото, оно завсегда останется золотом, Подумал — сколько же заплатит Евдокия Елизаровна самому Филимону? Или сунет кукиш под нос?

Хозяин с хозяюшкой расщедрились — поросенка прирезали и целиком зажарили для знатной гостьи с ее рыжебородым ямщиком, самогонкой угостили, и Филимон Прокопьевич не отказался — пропустил огненную чарочку.

В застолье разговор шел про красных и белых. Когда же кончится несусветная круговерть?

— Как жить таперича? — спрашивал дотошный хозяин, догадавшись, что гостья с империалами не иначе, как от белых пробирается в Минусинск, чтоб разведать, нет ли где прорехи у красных? — Откуда они взялись, эти красные? Ежли, как вот щетинкинцы, так это же, господи прости, голь перекатная, ачинская, поселенческая. Добра от них не ждать. В разор введут.

— Истинно в разор, — поддакнул Филя.

— Хотелось бы знать, есть ли сила, чтоб стребить красных полностью?

Филимон Прокопьевич кстати вспомнил:

— Дык во святом апокалипсисе Иоановом сказано, как семь ангелов вструбят в трубы…

— Хватит про трубы и про ангелов, — оборвала Евдокия Елизаровна, поднимаясь из-за стола. — Мы так намерзлись за дорогу, ужас. — А глазами так и режет Филимона под пятки, чтоб не болтал лишку.

Толстенькая старушка-хозяйка отвела гостям горенку — узорчатые половики, божница с иконами, лампадка, свечечки, занавески на трех окошках, бок голландской печи, обтянутой жестью, кровать с пуховой периною и пятью подушками — рай господний!..

Филимон хотел остаться в избе с хозяином, но Дуня не отпустила от себя. Когда старушка ушла, Дуня прислушалась к ее шагам, посмотрела за дверь и тогда уже предупредила:

— Про ангелов и архангелов в другой раз сны не рассказывай!

— Дык-дык — как по писанию…

— Без всяких «дык» и «тык», — укорачивала Дуня. — Едем домой, и все. Ни красных, ни белых.

— Оно так. К лешему их, — согласился Филимон.

На треугольном столике горит керосиновая лампа под стеклянным абажуром. Красная сатиновая рубаха Филимона с косым воротником, застегнутым под кадык на его толстой шее, отливает кровью, и рыжая борода на красном не так резко выделяется. Плисовые шаровары вправлены в самокатные валенки с голенищами выше колен. Дуня пригляделась к нему:

— А ты и вправду не похож на Тимофея.

Филимон который раз отверг сходство с убиенным братом.

— Нету у меня с ним схожести. Каждый в своем обличье проживает. Хоша бы вы. Как помню Дарью Елизаровну — очинно похожие, да токо все едино разные.

— Что правда, то правда, — вздохнула Дуня. — Ну и ладно. Будем спать, — сладко потянулась она, выгибаясь и закинув руки за голову. На ней была вязаная кофта с кармашками, темное платье и фетровое угревье на ногах. Вместительную дамскую сумочку и кожаный саквояж она определила на венский стул возле кровати.

— Почивайте. На экой постели вроде, как принцесса.

— То богородица, то принцесса, — прыснула Дуня. — Уж что-нибудь одно. На принцессах красные воду возят. Уж лучше останусь богородицей.

— Ох, грехи, грехи!

— Какие грехи?

— Богородицу всуе поминать.

— Не ты ли меня назвал богородицей?

— Дык согрешишь с вами!

— Грех родителя бросать, когда он идет на битву с врагами. А ты ведь бросил, не убоялся. Ну хватит про грехи! Спать надо.

— Приятственных снов.

Филя хотел уйти, но ладонь Дуни легла ему на плечо…

— Не оставляй «пресвятую богородицу» — она ведь из пужливых, — пропел медовый голос. — У старика видел какой взгляд? Как у скорняка. Не хочу, чтобы завтра он скоблил сало с твоей. шкуры и вырезал рубцы на моей. Моя шкура в рубцах. Что так уставился? Раздевайся, «воссиянный».

У Фили в ноздрях стало жарко. Экая неуемная! В глазах смола кипит, губы припухлостью манят, но разве мыслимо, чтоб с этакой краснеющей доченькой упокоиного Елизара Елизаровичг, который и полтину-то пожалел для Филимона, вдруг хотя бы на одну ночь разделить постель? Не полтину в руки, а духмяной плотью рода Юсковых завладеть! Умом рехнуться можно. Но ведь сама позвала, сама! Али насмешку строит?

Дуня как будто не видит замешательства Филимона, переступающего с ноги на ногу, спокойно сняла фетровые сапожки, кофту, расстегнула пуговки по боку платья, наклонилась, подхватила подол руками, точь-в-точь, как Филя сдирал шкуры с желтых лисиц — с хвоста и через голову. «Экое происходит! Совращенье вроде», — подумал Филимон, не уяснив, кто и кого совращает: диавол ли в образе дочери Юскова, или сам господь бог испытывает твердость духа Фили? Рядышком плоть духмяная. Вынула шпильки из узла волос, откинула чернущую гриву за спину, а глазами прожигает насквозь, и усмехается, усмехается. Белая рубашка с кружевами, должно, шелковая, французская, какими торговали нищие буржуйки на барахолке в Красноярске. Белые, белые руки — не Харитиньюшки или Меланьи, а изнеженные, соблазнительные своей наготою. На спине от белой и высокой шеи и по покатым плечам — рубцы чуть краснее кожи.